Рейв-культура в Сиднее: картографирование

молодежных пространств в дискурсе средств массовой информации

Крис Гибсон, Ребекка Паган

«Тайный язык наркотических образов – непонятный

для родителей – используется для завлечения подростков

на танцевальные вечеринки по всему Сиднею»[1].

В конце 1980-х годов в городских районах Австралии  возникли «рейвы» – как новые красочные площадки для реализации музыкальных субкультурных практик. Они переняли формат «складских вечеринок», который был использован ранее в Чикаго, Детройте и по всей Британии. Одновременно с появлением этого нового музыкального направления были сконструированы уникальные материальные пространства производства и потребления культурных смыслов.

Рано утром по выходным группы молодежи собирались в местах, традиционно считавшихся непригодными для музыкальных представлений, чтобы послушать и потанцевать под электронную танцевальную музыку, которая при помощи пластинок создавалась диск-жокеями (ди-джеями). В отличие от других музыкальных субкультур, уже существовавших в Сиднее, – таких как альтернативная рок-сцена, где действие, как правило, происходило в строго регламентированной среде (концерты, живая музыка в пабах, ночные диско-клубы), – рейвы стали устраиваться в пространствах, обычно используемых для промышленного производства – старых складах, фабриках, выставочных залах, или ассоциирующихся с «миром» спальных районов – в боулингах, вокзалах, баскетбольных площадках, цирках. Рейв-культура, как феномен конца 1980-90-х годов, стремилась перевернуть традиционные тропы рок-н-ролльной подлинности: в роли «живой» музыки стали выступать повторы и микширование уже записанных композиций, а ди-джеи, продюсеры, микшеры и сами танцующие вышли на передний край творческой «диско-культуры»[2].

С конца 1980-х годов фрагментированная и многообразная рейв-культура в Австралии, как и в большинстве других стран, сделалась еще более противоречивой. Возникли новые субкультурные дихотомии – «старые и новые школы» стали различаться по возрасту участников, музыке, наркотикам и политическому смыслу, вкладываемому в вечеринки. Выражения «дуф»[3], «драм-н-бэйс», «хэппи хардкор» свидетельствовали о складывании новых субкультурных ниш. Между тем, споры и моральная паника в обществе привели к тому, что пути рейверов, принадлежащих различным субкультурам, стали расходиться – более политизированные, нелегальные вечеринки еще глубже ушли в «подполье» или «покинули города», тогда как более формализованные площадки сдвинулись в сторону мейнстрима.

В Сиднее помимо крупных клубов и городской рейв-сцены возникло множество других мест, где можно было собраться, чтобы послушать музыку и потанцевать. Площадки на открытом воздухе – это Сидней-парк, расчищенная свалка на юго-западе города; Кэтерэкт-парк, Эппайн вдали от центра на юго-западе; площадки в северо-западных спальных районах Ричмонде и Виндзоре, а также бушлэнд и Национальный парк, охватывающие Сидней с севера и юга. В образах, обычно используемых для художественного оформления и продвижения этих «загородных» рейвов, особое значение придается воссоединению людей с природным окружением, трайбализму и сплоченности (например, «Happy Valley» («Счастливая Долина», декабрь 1994 года), «Field of Dreams» («Поле Мечты» 17 июля 1993 года), «Sundaze» («Солнечный блеск», 2 апреля 1995 года)). Рейв-события такого типа тесно связаны с транс/экологическими мотивами, господствующими в танцевальной культуре северного побережья Нового Южного Уэльса, а также с вечеринками «Earthcore», проводимыми в сельской местности неподалеку от Мельбурна. Как и на подобных вечеринках в других странах, здесь господствует музыка гоа-транса[4]. Другие рейвы впитали в себя межконтинентальные политические стратегии: вечеринки с требованием «вернуть улицы», связанные с теми, что проходили в Лондоне, Берлине и многих других крупных городах по всему миру; акции «Cryogenesis», проводившиеся под лозунгом «возврата побережья» (побережье Сиднея – самый богатый и дорогой район города).

В этой статье мы рассмотрим, какое место занимают рейверские субкультуры в Сиднее, поскольку за десятилетие, прошедшее с момента их возникновения, они претерпели определенные изменения. Кроме того, пытаясь показать амбивалентные отношения между этими пространствами и окружающим их социумом, мы дадим исторический очерк тех способов, при помощи которых «рейв» конструировался и отображался в печатных СМИ Сиднея.

Рассматривая рейв-пространства сквозь призму относящихся к мейнстриму СМИ, мы надеемся сформировать более четкое представление о том, как создавались господствующие дискурсы о «диссидентстве молодежи», какой вклад внесли они в стратегии властного наблюдения и контроля, а также, каким образом они были включены в программу ограничения «девиантного» поведения на определенных территориях. Усилия властей по «организации и контролю над опасным по своей природе поведением в общественных пространствах» активизировались в то время, когда «другие влиятельные группы лиц превращали подлинно общественные пространства в их приватизированные суррогаты»[5]. В танцевальной культуре Синдея этими «приватизированными суррогатами» можно считать гетеротопии[i], места, располагающиеся либо в самом городе, либо на его окраинах, оспаривающие, но не изменяющие властные отношения в обществе. Прежде чем показать, как СМИ репрезентировали рейв-пространства, следует дать краткий обзор работ, посвященных политике «микропространства», исследовательской области в рамках культурной и политической географии, дающей уникальную возможность для понимания музыкальных субкультур.

Популярная (гео)политика: микропространства и идеология

В 1970-х годах были предложены новые радикальные подходы к изучению географии. Они признавали состязательный характер пространства, территориальную природу власти, были направлены на анализ тех путей, благодаря которым пространства становились «узнаваемыми» в популярной культуре и в повседневной жизни. Идеи постструктурализма и семиотики были усвоены и включены в новые теории пространства, нации, сообщества. Благодаря им, исследователи пришли к выводу, что «из процесса социального воспроизводства знания невозможно устранить сценарий геополитики»[6]. Рассуждения Фуко о диалектике власти/знания (и обладании административной властью, сочетающейся с территориальностью) в значительной степени определили складывающийся корпус работ по «критической геополитике». Какое значение для конкретных властных отношений, а в конечном итоге, и материальных структур господства и подчинения имеют представления – понимание широкой публикой «политических сущностей», «врагов», далеких Других, калейдоскопических микропространств города? [7] Как выразился Эдвард Саид:

Поскольку никто из нас не находится вне, или по ту сторону географии, никто из нас не может быть полностью свободен от борьбы за географию. Такая борьба сложна и интересна именно потому, что речь здесь идет не столько о солдатах и пушках, сколько об идеях, формах, образах и грезах[8].

Эта география включения и исключения, гегемонии и борьбы ныне все сильнее привлекает внимание исследователей, занимающихся разнообразными проблемами. Примером могут служить статьи, посвященные проявлениям локального сопротивления в Непале[9], устройству общественного пространства в современных городах[10], конструкциям дискурса американской безопасности и страха «врага» в «Ридерз дайджесте»[11], очагам напряженности, связанным с использованием общественного пространства в Калифорнии[12]. Одновременно авторы признают, что средства популярной культуры играют важную роль в структуре господствующей идеологии и пространственной политики – в дополнение к формированию геополитической власти посредством таких «элитарных» текстов, как политические заявления, официальные речи и распоряжения. Элементы популярной культуры, вроде телевидения, кино и литературы, стали новыми областями постструктуралистского анализа и начали играть важнейшую роль в развитии нового геополитического воображения[13]. Следовательно, такие сферы повседневной жизни, как музыкальные субкультуры (и сама музыка), должны рассматриваться в качестве одной из составляющих комплекса СМИ где разворачиваются политические споры и дебаты об общественных местах. В центре внимания данной статьи – контроль над локальными пространствами и молодежными субкультурами. Следует найти способы изучения того, как пересекаются власть и пространство (как дискурсивное, так и материальное): каким образом идеология и гегемония проникают в коды политических текстов, в СМИ и популярную культуру, как они взаимодействуют в повседневной жизни. Поэтому мы покажем, как созданные средствами массовой информации образы рейв-пространств оказали влияние на правительственную политику, практики наблюдения и стратегии пространственного «контроля», – поскольку в интересах газет было провести «переориентацию позиции читателя по отношению к государству»[14] в вопросах регулирования деятельности молодежи.

Пространство в зеркале СМИ

Историю репрезентации «рейва» (наряду с другими понятиями, такими как «экстази» и «танцевальные вечеринки») в СМИ мы рассмотрим на материале местных широкоформатных и таблоидных газет, «Сидней Морнинг Геральд» и «Дэйли Телеграф», а также национальной широкоформатной газеты «Аустрэлиан» за девятилетний период с 1988 по 1997 год. Роль процессов медиа-производства в отборе и подаче материала как в широкоформатной, так и в таблоидной прессе, была задокументирована в социологической литературе[15]; причем многие из этих процессов оказывают глубокое влияние и сегодня. Журналисты из «Сидней Морнинг Геральд» и «Дэйли Телеграф» обязаны принимать во внимание условия конкурентной борьбы и временные ограничения, потребность в «интересных» материалах, институциональные правила и восприятие аудитории. Значение, которое придает публика газетам различных направлений, также играет чрезвычайно важную роль в процессе производства новостей. «Сидней Морнинг Геральд» принято считать «качественной» газетой с довольно широким кругом читателей, репортажи которой правдивы и точны и которая, следовательно, «обращается к доминирующим социальным группам Сиднея»[16]. «Дэйли Телеграф» – лидер по продажам среди газет Сиднея, воспринимается в качестве газеты для рабочих, которая для того, чтобы привлечь внимание к новостям, использует методы эмоционального воздействия.

Для нашего исследования способы создания новостей играют второстепенную роль по сравнению с той ролью, которую играют СМИ в конструировании нормативных социальных ограничений. Усилия газет по репрезентации и непрерывному производству социальных пространств очень важны, поскольку предполагается, что «публичная сфера» формирует основу нравственного отношения к конкретным событиям в городе. Как утверждает Шарп, здравый смысл – это мощное орудие, используемое средствами массовой информации для упрощения нашего понимания мира и его закрепления – сосуд, постепенно наполняемый аргументами и образами СМИ, чтобы натурализировать идеологию, скрыв ее сконструированную природу, и обращаться к общей «публичной сфере» [17]. Ролан Барт в «Мифологиях» писал: «мифничего не скрывает: его функция – не скрадывать, а деформировать» [18]. Средства массовой информации могут укрепить миф о субкультурах, устанавливая нормативные ограничения и определяя девиацию, и, тем самым, политизировать молодежные субкультуры. Этот процесс начал описываться исследователями; в частности Торнтон в своей работе, посвященной репрезентации молодежных субкультур в СМИ, доказывает, что способы их освещения связаны с внутренней тревогой относительно танцевальных сцен – важнейшего элемента самоопределения рейв-культуры[19]. Конструируя понятия девиации и нелегальности, коммерческие СМИ не ведут простую борьбу с молодежными субкультурами, но используют в этой борьбе определение «аутентичной андеграундной» деятельности, которое еще более укрепляет субкультурные практики.

Тенденции рейв-субкультур к заполнению особых пространств ритуальным поведением и политикой (а также к физическому и эпистемологическому конфликту, неминуемо возникающему по поводу этих пространств) лишь недавно стали исследоваться в работах, посвященных танцевальным культурам[20]. Как утверждает Чен, «именно сочетание вечеринок, музыки и людей наделяет значением» танец, нежели одна только музыка[21]. Исследование политики молодежных культур связано с социальными и пространственными контекстами потребления. На настоящий момент дебаты о репрезентации публичных пространств в СМИ в затрагивали различные области, например, сферу экологической политики, крайне политизированные представления о проблемах и конфликтах в окружающей среде[22]. В других работах внимание уделялось популярным смыслам, конструируемым вокруг открытых городских территорий[23], медиа-конструктам сельского пространства, а также мужественности[24], мотиву пространства в новостных передачах[25]. Связь этих исследований с проблемами молодежных субкультур Сиднея и анализ репрезентации средствами массовой информации молодежных субкультур и городского пространства позволяют понять подчиненное положение социальных институтов по отношению к СМИ. Андерсон показал, что возникновение национального государства в значительной степени совпало с ростом печатной культуры, поскольку для легитимации осуществления стратегий контроля требовалась читающая публика[26]. Действия СМИ в этом отношении тесно связаны с политикой, поскольку границы значения «молодежных девиаций» гарантируются эффективными стратегиями контроля над «подрывными» пространствами, занятыми танцевальными вечеринками. СМИ обладают знанием как формой власти – через осмысление или «декодирование» стилей и пространств, связываемых с танцевальными субкультурами. Чтобы разобраться с рейв-пространствами Сиднея и тем, каким образом посредством сообщений СМИ создаются представления о том, чем занимается молодежь, следует обратиться к истокам использования понятия «рейв» в сиднейской печати.

Ранние рейв-сцены Сиднея: от моды к очарованности

Рейверские субкультуры Сиднея ведут свое происхождение от музыкальной волны 1988-1989 годов (связанной с экстази), пришедшей с манчестерской «складской сцены» Великобритании. Первые танцевальные площадки Сиднея возникли на основе крупномасштабных танцевальных вечеринок, проводившихся Некоммерческой развлекательной группой (НРГ) в павильоне Хордерна (ранее принадлежавшего Королевскому обществу сельскохозяйственных выставок) на протяжении 1980-х. Организатором других вечеринок (и акций, ассоциирующиеся с уличными карнавалами сексуальных меньшинств «Марди Гра»[ii]) выступило сиднейское сообщество геев и лесбиянок. Они были в значительной степени включены в мейнстрим таких коммерчески-ориентированных вечеринок, как «Bacchanalia», «Sweatbox» и «Erasure», проводившихся в деловом районе Сиднея и притягивавших гетеросексуалов, и весьма состоятельных посетителей[27]. Все это  стало толчком к использованию лишь отчасти регулируемого городского пространства. В ту пору недостаточное внимание, уделяемое танцевальным вечеринкам полицией, позволило им не менять свое месторасположение и, в то же время, считаться «подрывными».

Многие субкультурные смыслы, связываемые с ранней рейв-культурой, явно были импортированы из Англии: музыкальные направления, акцент на аудитории, а не на том, что творится на музыкальной сцене, использование складов и иных пространств, наделяемых новыми смыслами, а также дискурс утопизма и возвращения «лета любви». Этот импорт отчасти стал результатом активного присутствия британских туристов на сцене танцевальной музыки, находившейся в зародышевом состоянии. Мерфи и Скир в своем исследовании ранних танцевальных вечеринок Сиднея описывают это усвоение субкультурных смыслов британской танцевальной сцены как эстетическое и эмоциональное, создающее симулякр далекого «оригинала», лишенного, тем не менее, радикального, нелегального и живого содержания английских «складских» рейвов. «Рейв» изображался в качестве сцены, на которой «множество тел участвует в псевдоколлективном процессе конструирования «наслаждения», которое в любом случае происходит «где-то в другом месте», в виртуальном пространстве, создаваемом наркотиками»[28].

Эти наблюдения теперь кажутся немного странными. Австралийская танцевальная музыка укрепила свои позиции в молодежной культуре, несмотря на внутреннюю раздробленность, характерную для клубной и рейв-сцены. Сейчас многие местные ди-джеи стали сочинять музыку[29]. Крупные ди-джеи и промоутеры посещают Австралию во время летних турне по южному полушарию, а обеспокоенность тем местом, которое занимает Сидней в мировой сети танцевальной музыке, кажется менее сильной, чем во времена «культурного низкопоклонства» конца 1980-х и начала 1990-х годов. Рейв позволяет локальным участниками создавать смыслы, привязанные не к определенной стране, а к самим материальным практикам танцевальных вечеринок – и это по-прежнему остается важнейшей особенностью местных танцевальных культур. Несмотря на то что, музыка, игравшаяся в Сиднее, на девяносто процентов могла быть английской, американской или немецкой, складывается ощущение, что участники не отождествляют её с «аутентичным» источником. Танец становится актом потребления музыки в конкретных пространствах и обладает широким диапазоном значений, связанных с этими перформативным опытом, а не пассивным актом простого прослушивания. Относительная анонимность и отсутствие национальных привязок в танцевальной музыке, усиливаемая приоритетом ритма и баса перед словами, позволяет музыкальному опыту вписываться со своими смыслами в локальные пространства: то, что популярно в Великобритании, становится авангардным, закрепляя различия не между английской и австралийской музыкой, а между танцевальными субкультурами и – шире – остающимся в значительной степени не осознанным «мейнстримом».

Слова «рейв» в местной печати не было до начала 1990-х. До этого момента рейверские субкультуры, со своими стилевыми отличиями от клубной сцены 1980-х, отождествлялись с новшествами в танцевальных вечеринках и не связывались с запрещенными наркотиками и молодежными девиациями – ирония заключается в том, что описанием значений и кодов «рейва» занимался посвященный моде раздел «Сидней Морнинг Геральд». В этих ранних репортажах новая культура рассматривалась как проявление экзотики, а в статьях, обращавшихся к молодежной аудитории в целом, таких, как «Что нужно сделать, чтобы не выглядеть придурком на танцевальной вечеринке», новичкам предлагалось руководство по этикету – «десять заповедей крутых» танцевальных вечеринок. В этих статьях о том, «как стать продвинутым», разъяснялись стилистические новации в танцевальной культуре, выделялись некоторые основные направления ранней рейверской субкультуры Сиднея. В упомянутой статье, например, выделяются разновидности (анти-)социального поведения, связанного с клубами и пабами, причем рейв рассматривался в качестве ответа на закрытость и сексуальную агрессию последних[30].

Но с начала 1990-х годов резко возрос полицейский контроль над этими широкомасштабными танцевальными событиями, а над площадками, вроде павильона Хордерна, вообще нависла угроза закрытия из-за того, что местные жители жаловались на шум, а у полиции возникли подозрения насчет употребления наркотиков. Нехватка альтернативных площадок, подходивших для проведения вечеринок, и новые правила о нормативах допустимого уровня шума могли привести, по выражению «Сидней Морнинг Геральд», к «смерти танцевальных вечеринок» и даже поставить под угрозу «Марди Гра», становившийся одной из основных приманок для туристов[31]. Конфликт по поводу павильона Хордерна как танцевальной площадки был представлен местной печатью в качестве битвы за сохранение культурного своеобразия Сиднея, ведущейся между регулятивными органами и газетой, считающейся среди читающей публики культурно просвещенной.

Одновременно, наряду с увеличением числа широкомасштабных танцевальных вечеринок, меньшие по размерам, но куда более подрывные «складские» рейвы, устраивавшиеся главным образом туристами из Англии и местными студентами, появились в пригородах Сиднея, постоянно мигрируя из одного нерегулируемого места в другое[32]. Эти пространства отличались тем, что география «идеальных» «складских» рейвов постоянно менялась, причем место, где будет происходить очередное событие, становилось известным лишь за несколько часов до начала. Предложенная Хаким-Беем теория временной автономной зоны часто привлекалась лево-анархистскими участниками (зачастую в явно романтическом духе) для разъяснения политического смысла такого рода мобильности как своеобразной «герильи, которая освобождает территорию (земли, времени, воображения), а затем сама себя распускает, чтобы изменить другое место и в другое время прежде, чем государство сумеет ее задавить»[33]. Пространственная текучесть этих событий затруднила доступ к ним для СМИ и регуляцию их правительственными органами, вследствие чего были воздвигнуты «границы» между этой и другими музыкальными практиками (таких, как более контролируемая и упорядоченная жизнь ночных клубов).

Тем временем сиднейская пресса уже закрепляла за «рейвом» определенные смыслы. Термин «рейв» появился в местных широкоформатных газетах в 1992 году по отношению к тому, что воспринималось в качестве новой, растущей молодежной субкультуры. Средства массовой информации стали рассматривать «тайны рейв-команд» с вниманием, отличавшимся от любознательного и весьма двойственного подхода к широкомасштабным танцевальным вечеринкам конца восьмидесятых. В определенном смысле, рейв был открыт заново. Введение термина «рейв» дало прессе средство для категоризации и наполнения смыслом того, что ранее рассматривалось только в качестве своеобразной преходящей танцевальной моды. На слово появился огромный спрос, как видно из множества статей, в которых использовался термин «рейв», после того, как он был открыт прессой; позднее на смену ему пришли упоминания о наркотике «экстази».

Сцена «складских вечеринок», послужившая толчком к новому открытию рейв-культуры, постепенно стала доступной благодаря коммерциализации и вниманию со стороны СМИ. Номера телефонов, по которым можно было узнать о «секретных» местах сбора, стали появляться в статьях о прошедших и будущих рейв-вечеринках, как и руководства о том, что и где «должен купить рейвер», чтобы быть узнанным и принятым за «своего». Средства массовой информации также попытались поставить эту новую субкультуру в один ряд с тем, «чему, с позиций здравого смысла, она соответствовала»[34], а именно – с образами субкультурных прецедентов 1960-1970-х. Авторитетная фигура самой субкультуры, ди-джей Спеллбаунд, говорил читателям, что он брал на рейв-вечеринки своего отца – «как они могут быть опасными?»[35]. Одновременно рейверы описывались как своего рода новое поколение хиппи, со своей сценой, девизом которой могло бы быть: «без секса, но с наркотиками и рок-н-роллом»[36]. Несмотря на интерес прессы к тому, что привлекало молодежь в этой новой культуре, рейв перестал считаться «серьезным», и потому большая часть «рейв-обзоров» стала размещаться в специализированных разделах газет[37]. Примечательно, что возникшая ассоциация между сценой и запрещенными наркотиками, вроде экстази (впоследствии – основной причины моральной паники в прессе), преуменьшалась средствами массовой информации. Тем не менее, одновременно с «рейв-обзорами» стали появляться заголовки, вроде «танца со смертью», которые обозначили основные направления более поздних дискурсивных баталий. Некоторые СМИ способствовали легитимации рейв-пространств посредством своеобразной «доместикации» этой активности, но при этом публиковали негативные материалы, в которых высказывались опасения по поводу «снисходительного отношения к наркотикам» – лозунг моралистов, который широко использовался в Сиднее с середины до конца 1990-х при обсуждении предложений по использованию героина в медицинских целях[38].

Какую роль играла пресса в определении «различия» и «девиации», легко увидеть на примере тех сложностей, с которыми пришлось столкнуться политическим деятелям, таким как Вик Смит (член местного совета Южного Сиднея), когда он пытался установить более пристальное наблюдение за этой «подрывной» деятельностью. Журналисты сознательно и остроумно перевернули с ног на голову проводимую Смитом политику порицания нелегальной рейв-активности, представив ее как безоговорочную поддержку сцены, вырвав из контекста его программной речи одну фразу и превратив ее в заголовки газет: «Ради того, чтобы молодежь развлекалась в безопасности»[39]. В сообщениях «Сидней Морнинг Геральд» о попытке Смита закрыть нелегальную танцевальную вечеринку, организованную «Vibe Tribe» (группа городских ди-джеев и художников), симпатии были на стороне устроителей рейва, а внимание общества к полицейскому насилию было привлечено текстами вроде: «кровь была повсюду»[40].

Агония экстази: моральная паника и конструирование социальной девиации

Как и в Британии начала 1990-х, в Австралии танцевальные вечеринки в конечном итоге стали ассоциироваться с тропами молодежной девиации и нелегальности. Средства массовой информации начали конструировать в общественном сознании образ рейв-пространства как места, находящегося за пределами мейнстрима, провоцируя мощную ответную реакцию с призывами усилить «контроль» над происходящим.

Решающую роль в этом сыграло использование отдельного случая в качестве катализатора изменений восприятия «публичной сферы», на что и были нацелены статьи в прессе. По мере развития событий, освещавшихся в печати, взгляды читателей трансформировались. Смерть Анны Вуд (подростка из благополучного района на северном побережье Сиднея) на вечеринке «Apache» в октябре 1995 года, связанная с употреблением экстази, привела к беспрецедентному росту внимания со стороны СМИ и общественной панике, резко изменившим характер рейва как субкультуры и восприятие рейв-пространств социумом. Трагические обстоятельства ее гибели были преувеличены до неузнаваемости, особенно таблоидной прессой, а «Дэйли Телеграф» в течение двух недель публиковала на первой странице слухи о смерти Анны. Местные газеты были переполнены эмоциональными образами скорбящих родителей Анны и ее школьных друзей, а на первых полосах печатались репортажи, вроде того, что появился в «Дэйли Телеграф» на следующий день после смерти девушки – «Агония экстази», обращавшиеся к «сердцам» жителей Сиднея с призывами в национальном масштабе начать войну с рейв-пространствами[41]. За два месяца появилось более семидесяти статей, многие из которых только отчасти касались проблемы, связывая тем самым рейв с другими, не имеющими к ней отношения новостями, вроде того происшествия, когда примерно в это же время были убиты две школьницы: «общество потрясено [смертью Анны Вуд]. И вот теперь опять»[42]. В редакционных статьях печатались письма в поддержку родителей Анны и давались предостерегающие советы родителям[43]. Первоначальные соболезнования трансформировались в страх и гнев, постепенно «из очагов напряженности и обеспокоенности общества вырос социальной и политический кризис»[44]. Рейв стал своеобразным козлом отпущения. Специальные репортажи, вроде «Смертельной вечеринки Анны», пытались представить рейв как культуру экстази, обладающую своим секретным языком, непонятным для взрослых[45].

Пространства, в которых функционировала танцевальная рейв-музыка, включая танцевальные площадки и уличную газету «3D World», подавались в качестве загадочных и подрывных зон, «тайного мира экстази»[46]. «3D World» представляли как современного Крысолова, газету, насквозь пропитанную рассказами о наркотиках и «секретными» приглашениями «14-летних поучаствовать в вечеринках»[47]. Все завершилось «крестовым походом» прессы на рейв-пространства – с историями о «людях, случайно видевших вечеринки и слышавших, как 13-летние обращались друг к другу с вопросом: «Нет ли у тебя экстази для разгона?»»[48]. Этот процесс связан с мобилизацией двух различных, но обычно объединяемых в дискурсе австралийских СМИ тропов: «девиантности молодежи» вообще[49] и толковании публичных пространств, посещаемых молодежью, как притягательных, опасных и захватывающих[50]. Смерть Анны Вуд прочитывалась как «симптом недуга, которым многие молодые австралийцы будут поражены»[51] до тех пор, пока «торговцы запрещенными наркотиками не прекратят заниматься своим пагубным ремеслом», а власти Нового Южного Уэльса не «начнут целенаправленно закрывать клубы и бары, в которых на вечеринках употреблялись наркотики»[52].

Экстази, наркотик, на который была возложена вина за смерть Анны, в прошлом описывался прессой как относящийся к миру преступлений, правонарушений и тайн. И хотя в 1991 году связанная с экстази смерть другой семнадцатилетней девушки, Аманды, «дитя улиц из неблагополучного района города», получила ограниченное внимание СМИ (как «девушки, которая экспериментировала с наркотиками»), ее смерть была воспринята скорее как неизбежность, нежели трагедия[53]. Напротив, смерть Анны Вуд была знаком куда более глубоких симптоматических болезней в обществе, угрожающих жизнестойкости «семьи». Символы, используемые танцевальной культурой, вроде смайликов и буквы «e», пресса наполнила антиобщественными смыслами в своеобразной «семиотической партизанской войне»[54].

Реакцию на смерть Анны Вуд можно интерпретировать как моральную панику, за которой стояла попытка культивировать у общественности послушание и ценности семейной жизни – сродни стремлению сделать так, чтобы люди «чувствовали себя как дома», ведя обывательский, потребительский образ жизни. В статьях многих авторов танец, неистовство, употребление наркотиков рассматривались как не поддающиеся объяснению; почему молодежь участвует во всем этом, несмотря на кампанию против наркотиков «Просто скажи Нет!», которая на протяжении 1980-х велась в австралийских СМИ и школах? Что они «в этом» находили? Итак, рейв-пространства легитимировали призывы вернуться к семье, к безопасности существующих социальных отношений, побудили людей к освоению «более пассивного поведения, необщительности, уменьшению осведомленности и уверенности в своем господстве в публичной сфере»[55]:

«это может заставить нас осознать, что достаточно обычной жизни, без слишком больших трагедий и чересчур большого числа взлетов и падений»[56].

Более тщательный текстуальный анализ сообщений СМИ того времени показывает, каким образом устанавливалась связь между рейв-пространствами и ключевыми «триггерами» – словами, словосочетаниями и терминами, предназначенными для создания сенсационных материалов, а также выявляет более тонкие способы, при помощи которых идеология выполняет нормализующую функцию, скрываясь за предписаниями «здравого смысла».

Мы изучили 55 статей из СМИ за период с 25 октября по 5 декабря 1995 года, подсчитав распространенность определенных слов и словосочетаний в предложениях. Неудивительно, что наиболее часто повторявшимися словами были «наркотики» (534 раза) и «экстази» (237 раз). Однако можно утверждать, что рейв-пространства формировались в этом дискурсе посредством соотнесения понятия «рейв» с другими, находившимися рядом в том же предложении, или в качестве составляющей более широкого синтаксиса, используемого в статьях. Итак, «рейв» упоминался 97 раз в статьях как место такого рода активности, танцевальные вечеринки упомянуты 89 раз, а клубы – 38. Из них слова «рейв» или «танцевальная вечеринка» употреблялись 97 раз в тех же предложениях, где речь шла об использовании наркотиков. Любопытно, что такие слова, как «танец» (основной вид активности в рейве) или «техно» (основное музыкальное направление в рейве, определяющее его субкультуры), упоминались, если это вообще случалось, нечасто. Кроме того, в статьях зачастую слова «рейв» и «танцевальная вечеринка» употреблялись в сочетании с другими весьма насыщенными «триггерами», пришедшими из других, не имеющих отношения к данной, проблем. Героин (наркотик, который редко используется, если вообще используется, в рейве) упоминался часто, причем без каких-либо ссылок на конкретные места, за исключением «Финикийского клуба» (площадки, на которой, как принято считать, Анна Вуд употребила экстази) и Кабраматты, западной части Сиднея, получившей дурную славу в сиднейской прессе из-за ведущейся там торговли героином (которая к тому же вообще не признается среди рейверских субкультур). Итак, рейв-пространства начинают определяться по отношению к наркотикам, они описываются как «наркотические события», «наркотические вечеринки», как элемент «наркотической культуры» в общественном пространстве вообще, безотносительно к конкретным улицам, паркам, общественным зданиям или городским площадям[57]. В это мгновение музыка затихает, пространство лишается характерных черт, тела танцующих замирают, а рейв  начинает рассматриваться как источник соблазна и гедонизма, который дает опыт употребления наркотиков.

Помимо толкования рейв-пространств как наркотической сферы, к этим местам применяется широкий диапазон классических понятий геополитики. События ассоциируются с «опасностью» и «тайной», рост рейв-сцены зачастую описывается как «кризис», тогда как употребление наркотиков считается «губительным» актом «терроризма»; смертельные случаи, связанные с наркотиками, теперь воспринимаются как часть «дани», «урожая жертв». Между тем, попытки социальных работников информировать молодых людей о действительных последствиях использования этих препаратов рассматриваются как действия по «продвижению наркотиков», элементы «наркотической войны», вызывающие обратную реакцию, причем проявления «битвы» видны не только на дискурсивном поле, но и в полицейских рейдах, прошедших по различным танцевальным вечеринкам Сиднея.

Лейбористское правительство Нового Южного Уэльса в ответ на эту панику попыталось закрыть «Финикийский клуб», который Анна посетила в ночь своей смерти, а затем стало преследовать рейв-мероприятия вообще. Если ранее общественность без восторга реагировала на идею надзора за танцевальными вечеринками, то теперь ситуация изменилась. Премьер Нового Южного Уэльса Боб Карр обещал обрушиться, подобно «тонне кирпичей», на те точки, где несовершеннолетние могли употреблять алкоголь или наркотики[58]. Судебный процесс против «Финикийского клуба» детально рассмотрен в исследовании Шейна Хоумана[59], посвященном регулированию мест сбора молодежи в Сиднее. Хоуман показывает, как смерть Анны Вуд, наряду с другими процессами, стала символизировать более широкие социальные и политические дебаты по поводу управления молодежными пространствами. В этих широких дискуссиях приняли участие главные политические партии Нового Южного Уэльса, выступившие за «сохранение приоритета правопорядка», что завершилось оформлением некоторых законопроектов, направленных на ограничение личной свободы молодежи. Помимо этого развернулись эстетические споры о достоинствах танцевальной музыки. Вскоре после смерти Анны Вуд, премьер Боб Карр пообещал лишить «Финикийский клуб» лицензии на проведение дискотек и торговлю спиртным. Протест против «Финикийского клуба» поддержали зарегистрированные клубы, поскольку вечеринку «Apache» рассматривали как выходящую за рамки соответствующих «культурных» или «общественных» мероприятий. Здесь, как показал Хоуман, рейвы не считались просто еще одной формой развлечения, наряду с живыми выступлениями групп, дискотеками и т.п.[60]. Более того, рейв-пространства стали олицетворением «опасных зон», завлекающих молодежь из идеализированных пригородов в самое свое чрево. Образ «невинной» Анны Вуд «служил подтверждением того, что в значительной степени «проблема» рейва и наркотиков является субкультурной и никак не связана с переходным возрастом и классовыми перегородками»[61], проблема, которую ограничили рамками самого рейва. Политизация рейва как девиантного и подрывающего устои, а также показ средствами массовой информации того, как действует рейв на «средние» сиднейские семьи, позволили государству установить более широкие формы наблюдения и контроля над деятельностью молодежи, «усилить влияние государства на частную сферу семьи, досуга и повседневной жизни»[62].

Реакция в рамках самой субкультуры на негативное освещение рейв-сцены оказалась более сложной. Передовицы местных газет показывали обеспокоенных рейверов, пытающихся изменить искаженное представление о них, созданное СМИ. Торнтон в своем исследовании моральной паники вокруг рейв-сцены в британской печати отметила, что негативные отзывы стали основой субкультурного сопротивления[63]. Гневная реакция рейверов на сконструированный в прессе образ, утверждает Торнтон, в то же время, свидетельствовала об их очарованности своей медиа репрезентацией. О том же говорит и тот факт, что сегодня в Австралии многие участники бережно хранят подборки из газет периода гонений на рейв.

Декодирование пространства – новые стратегии наблюдения и контроля

Поскольку истерия вокруг смерти Анны Вуд пошла на спад, статьи о танцевальной культуре в бульварной прессе стали появляться все реже, а затем только в качестве дополнения к публикациям о новых законопроектах по борьбе с наркотиками. Более респектабельные газеты начали посвящать проблемные статьи молодежи, в том числе и ее танцевальной субкультуре, что привело к частичному отходу от реакционной тактики со стороны властей (выражавшейся главным образом в закрытии вечеринок, а иногда и в физическом противостоянии) и к включению субкультур в допустимых пределах на границах общества. Гетеротопии заключили девиантную активность в специально отведенных законом пространствах.

В освещении рейв-сцены в широкоформатных газетах любопытство сочетается с настороженностю. «Мир усталых бэби-бумеров» вновь дал дорогу «рейвовому новому миру»[64], а в прессе опять стали печатать перечни того, что нужно купить, чтобы сделаться рейвером[65]. Этот переход от противостояния к сдерживанию, кажется, облегчил коммерциализацию и вхождение рейва в мейнстрим посредством увеличения числа стандартизованных клубов, которые можно назвать «приватизированными суррогатами» подлинно публичных пространств (улиц или помещений, считающихся частью «публичной сферы»[66]). Этот непрекращающийся процесс коммерциализации во многих отношениях стал для танцевальной культуры своеобразным катализатором, заставившим осколки «андеграунда» рейв-сцены собрать свои силы[67].

Подход местных политиков и административных органов к контролю и наблюдению также изменился. Политика подавления, осуществлявшаяся главным образом через закрытие клубов, была свернута. В мае 1997 года был издан, а потом принят парламентом Нового Южного Уэльса законопроект, ставший ответом на репрезентацию рейва в СМИ, направленный на регулирование танцевальных вечеринок и пространств, ими занимаемых. Новое законодательство, в отличие от прошлых попыток контролировать «девиантный» аспект сцены при помощи закрытия клубов, признавало неспособность правительства «прекратить нелегальное употребление наркотиков на вечеринках» и вместо этого стремилось «сделать его более безопасным для людей, принимающих наркотики»[68]. Действующий «Свод правил проведения танцевальных вечеринок» применительно к танцевальным площадкам использует главным образом коды здоровья и безопасности. Между тем, основная критика, обрушившаяся на законопроект со стороны университетских преподавателей и авторитетных исследователей субкультуры, заключалась в том, что эти правила одинаково применялись как к организуемым своими силами местным рейвам, так и к коммерчески ориентированным, ставя в один ряд «рейвы, в которых участвуют пятьдесят человек, и рейвы, в которых участвует несколько тысяч»[69]. Затраты на выполнение требований свода правил (включая расходы на привлечение консультантов по техническим вопросам и вопросам безопасности для проверки помещений на предмет соответствия установленным стандартам) привели бы к росту цен на билеты на небольшие, проводимые своими силами местные вечеринки. Кажется, что способность правительства реализовать эту стратегию по-прежнему связана с растущей в СМИ репрезентацией рейв-сцены как своеобразной «узаконенной девиации». После того, как с 1995 года начался спад «моральной паники» вокруг танцевальной сцены, рейвы вновь заняли прежние места при молчаливом согласии властей, поскольку эта активность считалась нормализованной и приемлемой в рамках регулируемого и контролируемого, но все же маргинального, пространства. Рейв-события были включены в структуру общества в качестве признанного законным пространства «подрывной деятельности», в качестве «гетеротопий инакомыслия»[70]. Таким образом, «Свод правил проведения танцевальных вечеринок» предлагает порядок «декодирования», но не стиля, а пространства.

Пространство вне гетеротопии: конец андеграунда?

В этой статье мы предложили одну из оценок политики рейв-пространств в Сиднее. Анализируя то, как СМИ на протяжении девяти лет осуществляли репрезентацию танцевальной культуры, мы проследили повороты зачастую противоречивой дискурсивной траектории. Первоначально рейв-пространства считались необычным объектом, когда в проблемных статьях давались описания сцены и особенностей ее моды и стиля с точки зрения «знатоков»; затем пришло время моральной паники, считавшей рейв-пространства притягательными, опасными, губительными. В последнее время рейв-пространства стали описываться в качестве гетеротопии – признаваемых мест девиации, располагающихся на окраинах общества, но, по крайней мере, частично им санкционируемых. Эти процессы достигли своей высшей точки в создании «Свода правил проведения танцевальных вечеринок».

Стратегии контроля над рейв-пространствами, содержащиеся в «Своде правил», несомненно, знаменуют собой поворотный пункт в характере самих танцевальных субкультур. Хебдидж считал, что включение панка в мейнстрим произошло в результате декодирования стилей, которые в самой панк-культуре считались сутью сопротивления[71]. Декодирование рейв-пространств во многих отношениях походит на упадок панка. Как было кратко показано нами, моральная паника и представление танцевальных площадок (прочитываемых, как текст) в СМИ повторена в правительственных стратегиях контроля и законодательных ответах на использование пространства подрывным образом. Коммерциализированные и регулируемые события, которые получат поддержку нового «Свода правил», рассматриваются многими как «смерть разнообразия», а именно – смерть малобюджетной андеграундной сцены, экспериментальных танцевальных вечеринок[72]. Танцевальная музыка, несомненно, является частью австралийской музыкальной культуры конца двадцатого столетия; а смогут ли эти новые гетеротопические места удержать воображение и творческую энергию, которые на протяжении десяти лет притягивали к себе молодежь, покажет время. Фуко, для описания определенных творческих возможностей в рамках гетеротопии, использовал метафору «корабля», пересекающего социальные границы:

Корабль – это гетеротопия par excellence. В тех цивилизациях, где нет лодок, мечты иссушаются, шпионаж заменяет развлечение, а полиция – пиратов[73].

Подобное мнение высказывали многие участники рейв-сцены. Например, Special K описывает сиднейское рейв-событие «Cryogenesis» (на острове в сиднейской гавани) как пространство, которое одновременно было и гетеротопией, и сохраняло в себе подрывные черты мифологической временной автономной зоны. Внушается мысль, что именно характер пространства – быть может, самое главное условие рейва – может сохраниться в рамках гетеротопии[74]. Одновременно происходит постепенное перемещение многих элементов андеграунда в новые «пространства», не имеющие отношения к самим рейвам, в поиске новых зон за пределами гетеротопии. Перемещение рейв-музыкантов и коллективов, вроде «Clan Analogue», «Organarchy Sound Systems» и «Vibe Tribe», в киберпространство превозносится как обретение творческой арены, обладающей огромным потенциалом[75]. Эти созданные в Сети пространства могут в различной степени оставаться неподвластными стратегиям наблюдения и контроля посредством государственного регулирования.

Бесконечный поиск значений в сфере андеграунда, который ведется рейвом, таким образом, связан с уникальными отношениями субкультуры с пространством и движением, и с попытками достичь перманентной «эмансипации», своеобразной Утопии или подлинно автономного пространства. Фундаментальное философское противоречие в концепциях временной автономной зоны и гетеротопии состоит в том, что прогрессивные радикальные стратегии молодежных субкультур, такие как стратегия пространственной мобильности, вынужденно развиваются в пределах статичных строго зафиксированных мест ради своего выживания. Они же, в свою очередь, подчиняются дискурсивным конструкциям СМИ и других структур общества. Фуко описывал это противоречие при помощи еще одной метафоры – «зеркала». Характер участков, ненадолго занимаемых рейвами, является подрывным, здесь они перевертывают правила социального (как зеркало перевертывает отражение), но по-прежнему остаются связанными с материальными пространствами города. Для участников молодежных культур процесс «обретения себя» по ту сторону зеркала Фуко, прохождение «через зеркало» в утопическую «страну чудес» подразумевает открытие и признание того, что они отсутствуют в том пространстве, где мы существуем.