Взгляд туриста и глобализация

Джон Урри

Туризм и глобальное

В 1990г., когда я впервые опубликовал книгу «Взгляд туриста», значимость процессов, которые мы называем сегодня глобализацией, еще не была очевидна. В то время только изобрели Интернет, и сложно было предположить, как он преобразует бесчисленные аспекты общественной жизни, внедряясь в нее намного скорее, чем любая предыдущая технология. Не успело сказаться влияние Интернета, как еще одна мобильная технология - мобильный телефон - преобразовала практики коммуникации «в движении». В целом 90-е годы испытали существенное сжатие времени и пространства, поскольку люди во всем мире стали «ближе» благодаря разнообразным технологическим усовершенствованиям. Для многих социальных групп все более актуальной становится «гибель дистанции»[1]; при этом, совершается переход от прочной, устойчивой современности к более текучей и ускоренной «жидкой современности»[2].

Ощущение сжатия пространства возникло, отчасти, благодаря быстрым потокам путешественников и туристов, физически перемещающихся с места на место. В другой своей работе я провожу различие между виртуальным путешествием по Интернету, воображаемым перемещением при помощи телефона, радио и телевидения, и путешествием «во плоти» по инфраструктурам глобальной индустрии туризма[3]. За последнее десятилетие объем «движения» заметно вырос. Хотя нет никаких свидетельств того, что виртуальные и воображаемые путешествия замещают реальные, но, безусловно, между ними существуют сложные пересечения, и различия начинают все быстрее стираться. Компания Микрософт спрашивает: «куда хотите отправиться сегодня?», и есть множество разнообразных взаимосвязанных способов туда попасть.

В частности, практика «телесных» путешествий достигла огромных размеров. В настоящее время происходят величайшие в истории перемещения людей через национальные границы. В силу такой текучести отношения между обществами на земном шаре опосредованы потоками туристов, и, одно за другим, места изменяются для того, чтобы принимать эти потоки. Мир охвачен процессом «производства» и «потребления мест»[4]. Сегодня основные компоненты, позволяющие «исполнять» современную глобальную культуру, включают гостиничный буфет, бассейн, коктейль, пляж, зал ожидания аэропорта и бронзовый загар[5].

Такое всепоглощение предполагает рост «туристической рефлексии», складывание дисциплин, процедур и критериев, позволяющих любому (и каждому?) месту в рамках возникающих образцов глобального туризма направлять, оценивать и развивать свой «туристический потенциал». Такая рефлексия дает возможность идентифицировать конкретное место в географических, исторических и культурных координатах, опоясывающих Землю, и определять его существующие и потенциальные материальные и семиотические ресурсы. Одним из элементов «туристической рефлексии» является институционализация исследований туризма – появление новых монографий, учебников, экзотических конференций, отделов и журналов (включая возникшие в 90-х годах «International Journal of Tourism Research», «Tourism Studies», «Journal of Sustainable Tourism», «Journeys», «Tourism Geographies»). Открылось множество консультирующих фирм, связанных с местными, национальными и международными государственными структурами, компаниями, добровольными ассоциациями и национальными географическими обществами[6].

Данная рефлексия касается не только отдельных людей и их жизненных возможностей, но целого ряда систематических, регулируемых оценочных процедур, позволяющих каждому «месту» изучать, модифицировать и максимизировать свое положение в стремительно изменяющемся мировом порядке. Эти процедуры изобретают, производят, продают и распространяют (в частности, по всемирному телевидению и Интернету) новые или заново «упакованные», или отличающиеся от других, или занимающие отдельную нишу места и их визуальные образы. В дальнейшем, обращение этих образов реализует саму идею «земного шара»[7].

Разумеется, не все члены мирового сообщества являются равными участниками глобального туризма. Рядом с глобальными туристами и путешественниками во многих «пустых местах встречи» или «не местах» современности, таких, как зал ожидания аэропорта, авто- и железнодорожный вокзал, станции техобслуживания на автомагистралях, порты и т.д., соседствуют бесчисленные изгнанники со всего мира[8]. Усилившееся в последнее время экономическое и социальное неравенство понуждает людей к мобильности – они бегут от голода, войны, пыток, преследований и геноцида.

Для «взгляда туриста» важно, что ряд обстоятельств переводит проблему «туризма» из области маргиналий глобального порядка (и чисто академического интереса) чуть ли не в центр возникающего мира «жидкой современности». Во-первых, туристические инфраструктуры создаются в самых неожиданных местах. Разумеется, большинство людей не глобальные туристы, а, скорее, посетители; но это вовсе не означает, что те места, в которых они живут, и связанные с этими местами образы природы, нации, колониализма, жертвы, общины, наследия и т.д. не становятся важнейшими составляющими хищного глобального туризма. Даже самые неожиданные направления включаются в его сеть – Аляска, Аушвиц-Биркенау, Антарктида, особенно в период празднования Миллениума, Шанги Джайл в Сингапуре, места нацистской оккупации на островах Ламанша, Дахау, заброшенные угольные шахты, Куба, в особенности ее «колониальное» и «американское» наследие, Исландия, Монголия, Эверест, Северная Ирландия, Северный Кипр, оккупированный Турцией, Пирл-Харбор, посткоммунистическая Россия, Роббен-Айленд в Южной Африке, Сараево, космос, «Титаник», Вьетнам и т.д.[9]. В ряде случаев формирование туристического направления –  часть рефлексивного процесса, посредством которого общества и места вступают в глобальный порядок (или «возвращаются» в него, как Куба в 90-х).

Существенно возрастают туристские потоки из разных стран, в особенности «восточных», которые ранее посещали и потребляли туристы с «Запада». В настоящее время растущие доходы среднего класса в Азии (равно как и студенческие образовательные поездки и туризм «челноков») генерируют сильное желание увидеть воочию те места на «Западе», которые, как представляется, определили мировую культуру. Дж. Хендри описывает создание в азиатских странах различных тематических парков, полных экзотических «западных» черт[10]. Она характеризует эту тенденцию как вид обратного ориентализма («ориентализм наносит ответный удар»), - желание выставить на обозрение элементы западной культуры, чтобы они воспринимались в Азии как диковинные и странные.

Сфера глобального туризма все больше пересекается с общей «экономикой знаков», вторгаясь в различных пространствах потребления. В ее пределах обнаруживается множество институтов и форм, воздействия которых трудно избежать[11]. К ним относятся  транспортные перевозки, гостиничный бизнес (в том числе и секс-туризм)[12], путешествие, дизайн, консультирование, производство образов объектов глобального туризма, глобальных символов (таких, как Эйфелева башня), типичных картин (всемирный пляж), локальных знаков (балийские танцы), репрезентация и обращение образов в СМИ через печать, телевидение, новости, Интернет, организация строительства и развития туристической инфраструктуры, и прочие вещи. 

В мире все быстрее распространяются могущественные и вездесущие глобальные бренды или логотипы[13]. Их сила связана с тем, что самые успешные корпорации за последние два десятилетия превратились из производителей продукции в производителей брендов, с громадными расходами на маркетинг, дизайн, спонсорство, пиар и рекламу. Такие брендовые компании, включающие множество фирм, занятых в сфере путешествий и отдыха (Nike, Gap, Easyjet, Body Shop, Virgin, Club Med, Starbucks и т.д.) создают «концепции» или «стиль жизни». Они «свободны от тягот реального мира, от производства и хранения продуктов; беспрепятственно укрепляясь, бренды реализуют скорее коллективные галлюцинации, чем товары и услуги»[14].

Водоворот глобального туризма бесчисленными способами втягивает в себя людей и места. «Глобальное» и «туризм» – не два отдельных понятия, соединенные при помощи каких-то внешних связей. Скорее, каждое из них – часть системы сложных взаимозависимых процессов. Более того, подобные инфраструктуры, потоки людей и образов, и сама практика туристической рефлексии должны быть осмыслены в единстве, как некий глобальный гибрид, распространяющийся по земному шару[15]. Здесь можно усмотреть аналогию с другими глобальными гибридами, такими как Интернет, автомобилизм, всемирная финансовая система и т.д., которые развиваются, преобразуя и воспроизводя «глобальное».

Воплощая взгляд

Говоря время от времени о путешествии как о телесном перемещении индивида, я хотел подчеркнуть одно обстоятельство, столь очевидное, что о нем постоянно забывают, - а именно, что туристы, движущиеся с места на место, обладают неуклюжими и хрупкими телами определенного возраста, пола и расы[16]. Они сталкиваются с другими телами, объектами и физическим миром во всей многогранности чувственного восприятия. Туризм неизбежно задействует движение «во плоти» и формы телесного удовольствия, что должно привлечь особое внимание социологов, изучающих различные виды туризма. В этом смысле, взгляд туриста всегда включает отношения между телами, пребывающими в движении. Кроме того, тела представляют себя в пространстве ощущений «других» и во многообразных чувственных ландшафтах[17]. Они прокладывают путь между непосредственным восприятием внешнего мира, в котором они физически перемещаются (или неподвижно лежат в ожидании бронзового загара), и дискурсивно опосредованными чувственными ландшафтами, в которых артикулирован социальный вкус и различие, идеология и значение.

Воспринимаемые и чувствующие тела связаны с целым рядом перформативных практик. Тела не «даны» и не зафиксированы, но они участвуют в таких практиках в том числе для того, чтобы пропустить через себя понятия движения, природы, вкуса и желания. Устанавливаются сложные связи между телесными ощущениями и социо-культурными чувственными ландшафтами, опосредованными дискурсом и языком[18]. Это особенно заметно в случае путешествий в тропики, например, на Карибские острова, где первые посетители могли ощутить вкус новых фруктов, запах цветов, почувствовать жар солнца, погрузиться во влажную растительность тропического леса, а также увидеть совершенно новые пейзажи[19].

 Тело воспринимает мир в процессе движения. Оно обладает кинестетикой, шестым чувством, информирующим человека о поведении тела в пространстве – через ощущения движения, которые фиксируются суставами, мускулами, сухожилиями, и т.п. Для этого чувства движения особенно важна «механика пространства», которая раскрывается благодаря тактильным контактам, например, при соприкосновении ступни с тротуаром или горной тропой, руки с поверхностью скалы или с автомобильным рулем[20]. Разнообразные объекты и технологии развивают это кинестетическое чувство, предоставляя человеку новые возможности, позволяя на уровне ощущений проникнуть внутрь и охватить весь внешний мир. Многочисленные соединения людей с объектами и технологиями, действующие по своим сценариям, в зависимости от обстоятельств, производят устойчивые и длительные формы мобильности. Такие гибриды проникают в сельскую местность и города, пересоздавая природные и городские ландшафты при помощи своего движения.

Сам эффект наличия мобильных технологий способен изменить природу видения мира. «Статичные» формы туристского взгляда (gaze), такие как «созерцание с балкона», сосредоточены на двухмерном восприятии формы, красок и деталей пейзажа, лежащего перед человеком, картины, которую можно увидеть глазами[21]. Подобная статичность присуща взгляду, направленному сквозь неподвижный фотообъектив. И наоборот, то, что исследователи именуют «мобильным зрением», подразумевает быстро меняющуюся панораму, чувство многомерного стремительного движения и плавной взаимосвязанности мест, людей и возможностей (подобно натиску образов в телевидении и кинематографе)[22]. Существует множество беглых взглядов (glances) туриста – «захват» видов из окна вагона, через ветровое стекло автомобиля, сквозь иллюминатор парохода, через глазок видеокамеры[23]. «Путешественник смотрит… через аппаратуру, которая перемещает его по миру. Машина и рожденное ею движение становятся едины в визуальном восприятии человека; таким образом, он способен видеть вещи только в движении»[24].

Развитие железных дорог в девятнадцатом веке сыграло важную роль для выработки этого «мобильного зрения». Из окна вагона ландшафт предстает в качестве стремительно мелькающего ряда обрамленных видов («панорамное восприятие»), а не места, где можно задержаться, сделать наброски, написать пейзаж, или запечатлеть его каким-либо другим способом[25]. Известно высказывание Ницше о том, что каждый человек похож на путешественника, узнающего страну и ее обитателей из окна вагона[26]. В Америке распространение железнодорожного сообщения повлияло на облик раннего туризма. Путешественники отмечали, что железная дорога благодаря своей невероятной скорости словно съедала пространство, что оставалось незамеченным из-за необычайной комфортабельности вагона. Такая поездка рождала ощущение необъятности простора, размеров, масштаба пространства, доминирования ландшафта, по которому несся поезд[27]. Сходным образом, созерцание мира через ветровое стекло автомобиля имело важные последствия для природы «беглого взгляда»: оно позволило отчетливо проявиться материальности города или ландшафта[28]. В другой работе я изучал некоторые эпизоды из истории автомобилизма, в том числе, в Европе в период между войнами. Это были своеобразные «путешествия по жизни и истории страны»[29].  Представители среднего класса, все сильнее привязываясь к своему дому, комфортабельно и безопасно устроившись в Мини Моррисах «начали путешествовать по Англии и фотографировать больше, чем когда-либо прежде»[30]. В послевоенной Америке некоторые ландшафты были существенно изменены и приспособлены для проведения досуга, «приятного автомобилисту... Земля использовалась так, чтобы позволить “сделать красивый снимок прямо с парковки”»[31]. Государство превратило живую природу в то, «что можно оценить только визуально»[32]. Вид, открывающийся через ветровое стекло автомобиля, как бы говорит: «чем быстрее мы движемся, тем прекрасней кажется земля»[33].

Плотская материальность движения производит прерывистые моменты физической приближенности, – чувство включенности своего тела в пейзаж или городское пространство, или в событие, или в сообщество друзей, партнеров, в семью, или в компанию приятных тебе незнакомцев (только лыжники, или только «одинокие» люди в возрасте от 18 до 30 лет, или только игроки в бридж). Одним из сильнейших побудителей к путешествию является «потребность в близости», настолько неодолимая, что оно кажется совершенно «необходимым»[34]. Важность общения, стремление встретиться, ободрить другого, поддержать сообщество – все это также влечет за собой путешествие. Краеугольный камень туризма - желание непосредственно присутствовать где-либо, - будь то город, наделенный особым статусом в индустрии глобального туризма, или просто уголок земли, о котором рассказывал приятель. Места надо увидеть и прочувствовать «самому»: встретиться в том доме, где прошло чье-то детство, или посетить определенный ресторан, прогуляться по берегу именно этой реки и обязательно вскарабкаться именно на этот холм, и, конечно, все лично сфотографировать. Сопричастность подразумевает, что вы увидите, дотронетесь, услышите, ощутите запах или вкус конкретного места[35].

Еще один вид путешествия связан с желанием увидеть некое «живое» событие, которое должно произойти в какой-то определенный момент. Например, политическое  или художественное действо, праздник или спортивное соревнование (последнее особенно «живое», ибо результаты и даже его длительность заранее неизвестны). Каждое событие рождает интенсивное чувство сопричастности, -  концерт Мадонны, или похороны принцессы Дианы, Международная выставка или Олимпийские игры. Ни одно из них не может быть «пропущено»; они приводят в движение огромные массы людей, желающих «живьем» захватить особое мега-событие, происходящее в одном из городов[36]. М. Роуч описывает такие запланированные мега-события как «социальные пространственно-временные «центры внимания» и «выключатели», которые… канализируют, смешивают и перенаправляют глобальные потоки»[37]. Они создают пространственно-временные моменты глобального уплотнения, при этом события локализуются в «уникальных местах, ставшими таковыми именно из-за неповторимого события». Поэтому данные места могут «трансформироваться из захолустных уголков… в специальные “города-хозяева”», которые обретают новую нишу в системе глобального туризма[38].

 Тяга к соприсутствию почти всегда  подталкивает человека путешествовать по иным территориям, заставляет стремиться к визуально отличающимся пейзажам или к «живым» событиям, покорять определенную вершину, блуждать «одиноко, словно облако», переправляться по бурлящей воде на плоту, и т.д. Такие телесно опосредованные практики возможны только в специфическом, специализированном «месте для досуга», географически и онтологически отдаленном от работы и дома. Действительно, привлекательности подобных мест, где можно почувствовать, что тело физически- живо, «естественно» или молодо, отчасти связана с тем, что они ощущаются как «другие», отличаются от повседневной рутины и знакомых картин. В своей работе Дж. Ринг описывает, как Альпы в девятнадцатом веке были преобразованы именно в такое специализированное пространство, где английский джентльмен мог почувствовать себя по-настоящему живым[39].

Эти места обещают «приключения»; они представляются островами жизни, созданными благодаря интенсивному пробуждению плоти, движению тел[40]. Некоторые социальные практики  включают в себя телесное сопротивление, где тело физически опосредует отношения человека с внешним миром. Так, в конце восемнадцатого века развитие пешей ходьбы в знак протеста, «свобода» дороги и досужая прогулка были скромными актами возмущения против установленной социальной иерархии[41]. Сходным образом, экстремальный «приключенческий туризм» в Новой Зеландии демонстрирует формы физического противодействия  работе и повседневности[42]. Гедонистическое желание приобрести бронзовый загар рождалось в сопротивлении протестантской этике, женской домашней жизни и «рациональному отдыху»[43].

До сих пор я говорил о теле как о смотрящем или двигающемся. Но туризм подразумевает и тело-на-которое-смотрят, предъявляющее себя, соблазняющее посетителей искусностью, шармом, силой, сексуальностью, и т.п. Дж. Десмонд пишет о том, как в туристической индустрии обыгрываются презентация повседневности и демонстрация тела[44]. Движущееся тело обычно привлекает к себе внимание, и одной из характерных черт глобального туризма сегодня становится «зрелищная телесность».

Показ танцующего тела стал привычным – военные танцы маори, балийские танцевальные церемонии, бразильская самба и танец Хула на Гавайях. Эти примеры иллюстрируют то, что Д. МакКэннелл называет «реконструированной этничностью» и «постановочной аутентичностью»[45]. В танце Хула предметом визуального потребления становится особая концепция полуевропейского полутуземного женского тела. Такой танец кажется «настоящим представлением». Его привлекательность заключается в ощущении непосредственной встречи с чем-то подлинным, с вековой традицией, а не просто со спектаклем, сыгранным ради зрителя. При этом танцоры становятся своеобразными знаками того, чем их считают туристы. В ряде случаев именно танцы превращаются в основные означающие культуры. Так происходит с маори или с населением Гавайских островов: танец и есть сама культура. Узнаваемый во всем мире, он поглощает все другие означающие. Десмонд пишет о расовой и гендерной истории создания образа танцовщицы Хула с начала прошлого века по настоящее время, когда шесть миллионов посетителей в год посещают натуралистический Эдем, символом которого являются «естественные» танцовщицы Хула. Этот имидж места узнается везде и тиражируется до бесконечности[46].

Мобильный мир

Все, о чем говорилось выше, указывает на чрезвычайно глубокие взаимосвязи «туризма» и «культуры» в подвижном мире[47]. Путешествуют не только туристы, но и предметы, культуры и образы. Кажется даже, что существует более общая «мобильная культура», которая происходит от «принуждения к мобильности». Такую культуру описывает К. Каплан в работе «Вопросы путешествий»[48]. Ее собственная большая семья проживает на разных континентах, и в силу этого путешествия и туризм всегда были «неизбежностью и необходимостью для сохранения семьи, любви и дружбы, а также работы»[49]. Она «родилась в культуре, которая приняла как должное национальную выгоду путешествий» вместе с идеей, что «граждане Америки могут путешествовать куда хотят»[50]. Здесь имплицитно присутствует мысль о том, что человеку позволено путешествовать, что путешествия - существенная часть его жизни. Культуры стали настолько мобильными, что современные горожане (не только американцы!) не ставят под сомнение свое право проникать в другие места и в иные культуры. Более того, если члены семьи находятся в постоянном движении, тогда различия между домом и не домом теряют силу. Культурное многообразие подразумевает и делает необходимыми широкие формы мобильности. (Впрочем, другим культурам пока трудно превзойти недавний «рекорд» Индии. 24 января 2001г. в Алахабаде проходил фестиваль Hindu Kumbh Mela. В этот день в одном месте за короткий срок собралось, наверное, рекордное количество людей - 30-50 миллионов индусов прибыло на берега Ганга со всего света).

Принадлежность к культуре почти всегда предполагает путешествия. Они, развивая и поддерживая культуру, принимают разные формы. Это и паломничества к сакральным местам, к определенным письменным или визуальным текстам, и поездки по маршрутам, связанным с ключевыми историческими событиями, и путешествия ради того, чтобы увидеть известных людей или свидетельства их жизни, познакомиться с другими культурами, чтобы сильнее ощутить собственную культурную принадлежность.

«Национальное» может быть удобной точкой отсчета для того, чтобы проследить, что значит путешествие для культуры, и как культуры путешествуют. В центре нашего внимания будет повествование нации о самой себе. Национальные истории рассказывают о движении людей сквозь прошлое; часто, начало такого нарратива теряется в тумане времени[51]. Многое в истории традиций и символов «изобретено» и является как результатом забывания прошлого, так и воспоминания о нем[52]. Европа конца XIX в. - это период примечательного конструирования национальных традиций. Например, во Франции День взятия Бастилии был учрежден в 1880 г., Марсельеза стала национальным гимном в 1789 г., 14 июля было объявлено национальным праздником в 1880 г., а Жанну Д’Арк католическая церковь извлекли из небытия только в 1870-х г.[53]. В более общем смысле, идея «Франции» была расширена благодаря «процессу, сходному с колонизацией средствами коммуникации (дороги, железные дороги и газеты), так, что к концу XIX века народная и элитарная культуры встретились» в результате разнообразных движений[54].  Одним из ключевых моментов в этом процессе явилось массовое производство публичных памятников, увековечивавших нацию, особенно в перестроенном Париже. К этим монументам путешествовали, их рассматривали, о них говорили, ими делились с другими, при помощи рисунков, картин, фотографий, фильмов и европейской индустрии туризма.

Первым национальным туристическим событием стала Великая Выставка 1851г. в лондонском Хрустальном Дворце. С тех пор туризм превратился в коллективное предприятие, выполняя роль стимула для нации. В то время население Британии составляло восемнадцать миллионов; из них шесть миллионов посетило Выставку, причем многие воспользовались новой железной дорогой, чтобы впервые попасть в столицу. Во второй половине XIX в. похожие мега-события происходили по всей Европе, и они, в отдельных случаях, привлекали до 30 миллионов человек[55]. Считается, что Столетняя Международная Выставка в Мельбурне 1888г. собрала две трети населения Австралии[56]. Ее посетители, австралийцы и приезжие, были призваны подтвердить не только достижения, но и характерные черты этой страны. Особую роль для складывания национального самосознание сыграли основания национальных музеев, успехи национальных художников, архитекторов, музыкантов, драматургов, романистов, историков и археологов[57].

За последнее время мир превратился в глобальную сцену, на которую вышли почти все нации, соревнуясь в желании обратить на себя внимание и привлечь как можно больше туристов. В этом плане особенно показательны такие интернациональные мега-события как Олимпийские игры, соревнования за Мировые кубки и Международные выставки[58], ставшие предпосылкой массового туризма и космополитизма. Они свидетельствуют о том, что национальная идентичность теперь все чаще определяется в терминах не только локальной, но и глобальной сцены. Именно такая сценичность облегчает как телесное, так и воображаемое путешествие к мега-событиям внутри глобального порядка[59].

Кроме того, во многих культурах перемещения людей влекут за собой пересечение национальных границ. В развивающихся странах семьи с возрастающим уровнем доходов создают новые нормы экстенсивной мобильности. Быстрое увеличение «глобальных диаспор» расширяет диапазон, степень и значение всех форм путешествия для больших семей и общин, разбросанных по свету. В Тринидаде даже существует выражение, что ты можешь почувствовать себя настоящим тринидадцем только выехав заграницу. Около шестидесяти процентов нуклеарных семей имеют хотя бы одного человека, живущего в другой стране[60]. А. Онг и Д. Нонини таким же образом показывают значение движения через границу для  огромной китайской диаспоры, которая насчитывает от двадцати четырех до сорока пяти миллионов человек[61]. Дж. Клиффорд подводит итог: «рассеянные по миру народы, однажды отделенные от родины океанами и политическими барьерами, все сильнее связывают себя «пограничными отношениями» со своей прежней страной, получив возможность передвигаться туди и обратно благодаря современным транспортным связям, мобильным технологиям и трудовой миграции. Самолеты, телефоны, аудиокассеты и видеокамеры, и мобильные рынки труда уменьшают расстояния и облегчают двухстороннее движение, легальное и нелегальное, по всему земному шару»[62]. Такое перемещение диаспор не лимитировано во времени. В отличие от обычного туризма, основанного на четком разделении «дома» и «не дома», путешественник диаспоры часто не имеет определенных временных границ, поскольку один вид его деятельности может плавно перейти в другой.

Заключение

Конфигурация взгляда туриста приобретает, таким образом, целый ряд важных особенностей благодаря процессам глобализации. Это относится и к вечно-мобильным путешественникам, перемежающим свое движение паузами, и к неподвижным телам, встречающимся в «странных столкновениях» нового мирового порядка. Таким неожиданным столкновениям свойственен исключительно высокий уровень «невзаимодействия», или урбанистической анонимности, особенно внутри причудливых «городов, обнесенных стенами», известных как аэропорты[63].

Произошел огромный сдвиг от одиночного взгляда туриста XIX века к современному изобилию бесчисленных дискурсов, форм и воплощений туристского взгляда. В более простом смысле можно говорить о глобализации взгляда туриста, поскольку сердцевину глобальной культуры составляет множество взглядов, практически вездесущих в своем ужасном непрерывном бодрствовании. При этом виды мобильности, физической, воображаемой и виртуальной, добровольной и вынужденной не поддаются исчислению.

Кроме того, значительно меньше «туризма» как такового существует в пределах специфического обособленного времени-и-пространства; это своеобразный «конец туризма» внутри более общей «экономики знаков». Увеличивается сходство между поведением человека «дома» и «не дома»[64]. Места туризма стремительно распространяются по земному шару в связи с массовым проникновением средств медиа в туристическую среду. Территория повседневной жизни перестраивается под «туристские» образцы, равно как и многие участки окружающей среды. Мобильность становится все более значимым фактором в самоидентификации молодежи, и выходцев из диаспор, и пожилых обеспеченных людей, которые могут позволить себе жизнь в движении. И «туристическая рефлексия», пусть и раздражая нас, ведет к тому, что практически каждое место получает шанс занять свою нишу в водовороте контуров складывающегося глобального порядка[65].