Нейл Постман

(Из книги: Postman, N. Amusing Ourselves to Death. Penguin Books. 1985. In: Vermeer Jan. P. In "Media" Res: Readings in Mass Media and American Politics. N.Y.: McGraw-Hill, Inc. 1995. P. 27-34. – Перевод и публикация в кн.: Назаров М.М. Массовая коммуникация и общество. М., 2004).

 

"А ТЕПЕРЬ, ... О ДРУГОМ ..."

Цель данного раздела состоит в следующем. Я хочу пока­зать, что существенные изменения в метафорическом языке аме­риканских медиа нашли свое выражение в общественном дис­курсе. В значительной своей части дискурс лишился своего изначального содержания, превратившись в опасную чепуху. Сначала я постараюсь показать, что в эпоху доминирования пе­чатной прессы дискурс в Америке был отличным от своего ны­нешнего состояния. Тогда ему были присущи такие черты, как рациональная организация, серьезность и понятность. Затем под влиянием телевидения дискурс приобрел черты бесформеннос­ти и абсурда.

Интеллектуальная значимость культуры определяется ее важнейшими формами коммуникации. В эпоху устной куль­туры интеллектуальные возможности часто ассоциировались преимущественно с афористическими способностями — уме­нием формулировать краткие высказывания широкого прило­жения. Как известно, Святой Соломон знал три тысячи посло­виц. В эпоху печатной культуры люди с подобными талантами рассматривались бы, скорее всего, не более, чем помпезно утомительные. <...>

Общие черты печатного интеллекта знакомы каждому. Это станет еще более ясным, если поставить вопрос о том, что необ­ходимо для чтения этой книги. Прежде всего вам необходимо оставаться в более или менее неподвижном состоянии. <...> Пе­чатная пресса предъявляет достаточно жесткие требования к на­шему телу, равно как и к нашему сознанию. Однако контроль за положением тела является лишь минимальным условием. Вы так­же должны будете научиться не придавать значения очертанию, "образу" букв на странице. Вы должны смотреть "через них", т.е. так, чтобы непосредственно обращаться к значению слов. Рассмотрение "образов" букв само по себе не предполагает эф­фективного чтения. Если вы научитесь извлекать смысл без пе­реключения внимания на эстетические составляющие, то, тем самым, вы познакомитесь с качествами отстраненности и объек­тивности. Бертран Рассел называл это "иммунитетом к убежде­нию", т.е. способностью разделения чувственного наслаждения, очарования, интригующего тона слов, с одной стороны, и логи­ки аргументов — с другой. Вместе с тем, вы должны быть в со­стоянии определить по тону языка каким является отношение автора к объекту повествования и к читателю. Другими слова­ми, вы должны знать разницу между шуткой и аргументом.

Оценивая предложенные аргументы, вам надо уметь делать несколько вещей сразу. Вам необходимо отказаться от вынесе­ния итогового суждения до тех пор, пока изложение аргумента не будет закончено полностью. Вы должны держать в уме вопро­сы, пока не станет ясно где, когда и почему на них будут даны ответы в тексте. Кроме того, вам придется актуализировать весь свой внутренний опыт для формирования контраргументов. Все выше сказанное сопряжено с отказом от рассмотрения слов как некоторых магических образований. Вы должны будете научить­ся работать с миром абстракций. <...> О людях с недостаточны­ми интеллектуальными способностями принято говорить, что для облегчения понимания им надо "рисовать картинки". Имен­но так принято говорить в рамках традиций печатной культуры. Вместе с тем, интеллект предполагает, что с концепциями и обоб­щениями будут оперировать без помощи картинок. <...>

 

"Типографическое сознание"

В чем состоят следствия использования письменной, печатной метафоры? Каковы при этом особенности содержания общественного дискурса? Какие требования это предъявляет к ауди­тории? Какой характер мышления это предполагает? <...> Поскольку язык является главным средством коммуникации, то именно на него накладываются основные требования, предъяв­ляемые к печати в целом. Идея, факт, заявление являются неизбежным результатом печатной коммуникации. Идея может быть банальной, факт недостоверным, посылка ложной. Тем не менее, если язык является инструментом, направляющим мысль, то уйти от наличия мысли как таковой невозможно. Поэтому очень сложно вообще ничего не сказать о смысле написанного предложения. <... > Общественный дискурс XVIII-XIX веков в Америке нес на себе очевидные черты подобного использова­ния языка. Следствием этого была ориентация на содержание и серьезность, в особенности это становилось очевидным тогда, когда формы дискурса брались непосредственно из печати.

Смысл требует понимания. Этот момент особенно важен в контексте нашего обсуждения. Печатное слово предполагает, что автор говорит о чем-либо, а читатель познает сказанное. Борьба автора и читателя с семантическим смыслом предъявляет серь­езные требования к их интеллекту. Это особенно так в случае чтения авторов, которым не всегда доверяют. Авторы лгут, пре­увеличивают, жестко обходятся с логикой, а порой и со здравым смыслом. Читатель в этой связи должен находиться в состоянии вооруженности и серьезной интеллектуальной готовности. Это не так просто, поскольку читатель находиться один на один с текстом. При чтении ресурсы каждого изолированы, интеллект опирается только на свои возможности. Обращение к холодным абстракциям печатного предложения связано с рассмотрением языка как такового. Помочь здесь не могут ни "красивости" тек­ста, ни поддержка других членов сообщества. Таким образом, чтение уже по своей природе является серьезным занятием. И, конечно же, чтение является в значительной степени рациональ­ной деятельностью.<...>

Для понимания той роли, которую печатное слово играло в формировании ранних американских представлений об интел­лекте, истине и дискурсе надо иметь в виду следующее. Осо­бенности чтения в Америке в XVIII-XIX века существенно от­личались от его нынешнего состояния. <...> Печатное слово имело монополию как на внимание, так и на интеллект. За ис­ключением печати и устной традиции в то время не было дру­гих средств доступа к общественному знанию. Важные обще­ственные лица были известны прежде всего благодаря печатному слову. Очевидно, что рядовые граждане не смогли бы узнать большинство из первых пятнадцати президентов США при встрече с ними на улице. То же относится к известным ад­вокатам, министрам или ученым той эпохи. Размышлять об этих людях можно было только в контексте того, что ими было напи­сано. Именно печатный мир кодифицировал их общественную позицию, их аргументы и знания, что, в свою очередь, давало возможность судить об этих людях.

Показательно, насколько отличается этот тип сознания от современного. Достаточно поразмышлять о каком-либо из не­давних президентов, проповедников, законодателей, ученых — тех, кто является или недавно был общественной фигурой. Поду­майте о Ричарде Никсоне, Джимми Картере, Билле Грэхэме или даже Альберте Эйнштейне. То, что прежде всего придет вам в голову — это образ, картина лица, скорее всего лица на телеви­зионном экране (в случае с Эйнштейном речь идет о фотогра­фии). Характерно, что вам ничего не придет на ум из области слов. В этом состоит различие между мышлением в печатно-ориентированной культуре и мышлением в культуре образно-ориентированной.<...>

Куда бы ни обратился человек XVIII-XIX века, всюду он на­ходил то, что было следствием, резонансом печатного слова. В особенности это касалось всех форм связей печатного слова со сферой общественного выражения. Наверное, Чарльз Берд был прав, когда утверждал, что первичная мотивация авторов Кон­ституции Соединенных Штатов состояла в защите их экономи­ческих интересов. Однако, правдой является и предположение авторов о том, что участие в общественной жизни требует уме­ния работы с печатным словом. Зрелое гражданское сознание неразрывно связано со всесторонней грамотностью. Именно поэтому в большинстве штатов возрастная планка участия в выборах составляла двадцать один год. Не случайно, что имен­но универсальное образование рассматривалось Джефферсоном в качестве одной из главных надежд Америки. Именно по­этому, <...> ограничение избирательных прав тех, кто не владел собственностью зачастую не принималось во внимание. По­добного, однако, не происходило в отношении тех, кто не умел читать. <...>

Я не собираюсь оспаривать ни одно из имеющихся объясне­ний (ситуации в Америке той исторической эпохи). Для меня является очевидным то, что общественный дискурс того време­ни черпал свои формы из материалов печатной прессы. В тече­ние двух столетий Америка заявляла о своих намерениях, выражала свою идеологию, разрабатывала свои законы, продавала свои товары, создавала свою литературу, обращалась к своим богам с помощью черных линий на белой бумаге.

Период, в течение которого американское сознание подчи­нило себя суверенитету печатной прессы, я буду называть эрой экспозиции. Экспозиция представляет собой тип мышления, ме­тод научения и средство выражения. Практически все характе­ристики, которые мы связываем со зрелым дискурсом, были уси­лены книгопечатанием. Это предполагало акцент на сложном концептуальном, дедуктивном и последовательном мышлении; высокую значимость причинности и порядка; непринятие про­тиворечивости; большие возможности для отстраненности и объективности; а также терпимость к отложенному ответу. К кон­цу XIX столетия стали появляться первые знаки того, что эра экспозиции будет сходить на нет. На смену ей пришла эра шоу бизнеса.

 

"А теперь ... о другом"

<...> Приведенная выше фраза, если ее только можно назвать таковой, привносит в нашу грамматику новую часть речи. Она представляет собой сочетание, которое ничего ни с чем не со­единяет, а лишь делает обратное, т.е. все разъединяет. Как тако­вая, эта фраза выполняет роль компактной метафоры разрывов. Причем это характерно для широкого круга проявлений обще­ственного дискурса в Америке наших дней.

Фраза "А теперь ... о другом" обычно используется в пере­дачах теле- или радио новостей для обозначения следующего об­стоятельства. То, что было только что услышано или просмотре­но не имеет отношение к тому, что слушают или смотрят в настоящий момент и, скорее всего, не будет иметь отношения к тому, что услышат или увидят в будущем. Посредством этой фразы признается, что мир, нарисованный высокоскоростными электронными медиа, не имеет порядка или смысла. Соответ­ственно, этот мир не должен рассматриваться всерьез.

При этом имеется в виду, что нет убийства столь ужасного, нет землетрясения столь разрушительного, нет политической ошибки столь дорогостоящей, счета спортивного матча столь обескураживающего, или прогноза погоды столь угрожающего которые применительно к данному конкретному случаю не мог­ли бы быть "стертыми" из нашего сознания посредством произ­несения диктором фразы — "А теперь ... о другом". Тем самым диктор указывает на то, что вы думали уже достаточно долго относительно предыдущего сюжета (приблизительно сорок пять секунд). Кроме того, вам не следует так долго задерживаться на безрадостных вещах (например, девяносто секунд), и что пора обратить ваше внимание на следующий фрагмент новостей или рекламы.

Телевидение не само разработало "А теперь ... о другом" мировоззрение. Однако с помощью телевидения подобное ми­ровоззрение формировалось и достигло нынешнего развитого и всеобъемлющего по влиянию состояния. Для телевидения харак­терно то, что приблизительно каждые полчаса оно освещает дис­кретное событие, разграниченное в содержательном, контексту­альном и эмоциональном плане от предшествующего и последующего материала. Структурирование программы теле­видения строится так, что практически каждый восьмиминут­ный сегмент может рассматриваться как законченное самостоя­тельное событие. Отчасти это связано с тем, что телевидение продает свое время в секундах и минутах; отчасти потому, что телевидение должно оперировать образами, а не словами. Час­тично это определяется и тем, что аудитория свободна в своем движении в отношении телевизора. От зрителей редко требуется, чтобы они сохраняли и проносили какую-либо мысль или чув­ство от одного временного блока к другому.

В трансляциях телевизионных новостей "А теперь ... о дру­гом" тип дискурса проявляется в его наиболее явной и удруча­ющей форме. Предлагаемые нам новости страдают не только фрагментарностью. Это — новости вне контекста, без последо­вательности, вне ценности и, таким образом, без необходимой серьезности. Можно сказать, что новости становятся чистым развлечением. <...>

Характерно, что все программы телевизионных новостей начинаются, заканчиваются, а зачастую и соединяются в после­довательность сюжетов или блоков с помощью музыки. Я на­шел, что очень немногие американцы рассматривают это обсто­ятельство как нечто особенное. Однако, по моему мнению, здесь проявляется очевидное размывание границ между серьезным общественным дискурсом и развлечением. Как музыка соотно­сится с новостями? Почему она здесь присутствует? Можно предположить, что в данном случае музыка используется в тех же целях, что и в театре и кино. Т.е. в связи с необходимостью создания настроя и обеспечения лейтмотива для развлечения. Если музыка будет отсутствовать, как это бывает, когда какая-нибудь телевизионная программа прерывается для экстренных новостей, то зрители будут ожидать чего-то действительно тре­вожного, возможно, опасного для жизни. Однако, до тех пор пока музыка является некоторым обрамлением программы зрителю предлагается поверить, что беспокоиться особенно не о чем; что по сути своей события, о которых сообщается, имеют такое же отношение к реальности как сцены в пьесе.

Восприятие новостей как некоторого стилизованного дра­матического представления, содержание которого выстроено с целью развлечения, усиливается и другими обстоятельствами. В частности, средняя длина любого сообщения составляет со­рок пять секунд. Хотя краткость и не всегда предполагает триви­альность, но в данном случае это именно так. Попросту невоз­можно серьезно рассказать о событии, когда весь его контекст должен быть раскрыт в течение менее одной минуты. В телеви­зионных новостях обычно не предполагается, что сообщение имеет какие-либо следствия или приложения. Это потребует от зрителя продолжить размышления на тему о которой шла речь, в то время как его уже ожидает следующее сообщение. В лю­бом случае, зрители не имеют больших возможностей для от­странения от следующего сообщения, по крайней мере в слу­чае, если оно будет состоять из некоторого видео сюжета. "Кар­тинка" имеет мало проблем по сравнению со всеохватывающим потоком слов и короткозамкнутой рефлексией. Телевизионные продюсеры определенно отдадут приоритет любому событию, которое так или иначе визуально документировано. Доставлен­ный в полицейский участок подозреваемый в убийстве; раз­драженное лицо обманутого покупателя; контейнер, преодоле­вающий Ниагарский водопад (и человек, который должен быть внутри него); президент, спускающийся с вертолета на лужай­ку Белого дома — это всегда очаровательно или весело. Это с легкостью отвечает требованиям развлекательного шоу. Вовсе не обязательно, чтобы видеосюжеты документировали суть сообщения. Не требует также объяснений и то, почему именно эти образы предлагаются массовому сознанию. Видео сюжет узаконивает себя сам. Это известно каждому телевизионному продюсеру.

Поддержанию высокой степени нереальности происходяще­го способствует специфическая мимика ведущих новостей. Осо­бенно это проявляется во время их вводок или эпилогов к видео сюжетам. На самом деле многие ведущие даже не стараются по­нять смысл того, о чем говорят. Некоторые дикторы постоянно проявляют непонятный энтузиазм в ходе сообщений о землетря­сениях, массовых убийствах и других событиях подобного рода. Зрители придут в замешательство, обнаружив озабоченность ведущего.

Помимо всего прочего, зрители и ведущие новостей являют­ся партнерами в рамках культуры "А теперь ... о другом". Веду­щие будут играть свою роль так, чтобы оставаться ясными для сложившегося типа понимания. Зрители, со своей стороны, не будут особенно соотносить свои реакции с чувством реальнос­ти. Здесь напрашиваются параллели с теми театралами, которые срочно стали звонить домой, поскольку в ходе пьесы выясни­лось, что убийца скрывается в районе их проживания.

Зрители также знают, что сам факт появления того или иного ужасного сюжета не играет какой-либо существенной роли. (На­пример, в один из дней, когда я писал эту книгу, генерал Военно-морских сил объявил, что ядерная война между США и Россией неизбежна.) Дело в том, что через очень короткое время после­дует ряд рекламных роликов, которые мгновенно привнесут спокойствие и нейтрализуют влияние новостей, трансформиро­вав их в банальность. Этот ключевой элемент в структуре про­грамм новостей уже сам по себе отрицает аргумент о том, что телевизионные новости разрабатываются как серьезная форма общественного дискурса.

Что бы вы подумали обо мне и об этой работе, если бы далее вместо собственно текста книги последовали бы строки от име­ни Юнайтед Эирлайнз или Чейз Манхэттэн Банк. Вы бы справед­ливо предположили, что я не уважаю ни вас, ни обсуждаемый предмет. Если бы это повторялось в одной главе несколько раз вы бы подумали, что подобная вещь в целом не стоит вашего вни­мания. Почему же мы не думаем так относительно передач новостей? Причина этого в следующем. Для нас привычно, что книги и даже некоторые другие медиа (такие как кинематограф) поддерживают постоянство тона и последовательности содер­жания. Мы не ждем этого от телевидения, в особенности от теле­визионных новостей. Для нас стала привычной беспорядочность сообщаемого. Нас никак не озадачит тот факт, что ведущий толь­ко сообщивший о неизбежности ядерной войны, продолжит ин­формацией о Бургер Кинг. Тем самым будет сказано — "А те­перь ... о другом".

Трудно переоценить то разрушительное воздействие, кото­рое привносится подобными построениями в наши представле­ния о мире, как об области серьезного. Негативное воздействие особенно касается молодых зрителей, чье поведение в реальном мире в значительной степени зависит от телевидения. При про­смотре программ новостей в этой группе, пожалуй, как в ника­кой другой части аудитории, распространенной является посыл­ка о существенно преувеличенной степени показа жестокостей и смерти на телеэкране или, по крайней мере, того, что не стоит на это реагировать серьезным образом. <...>

Результатом всего этого является то, что американцы оказы­ваются наиболее хорошо развлекаемыми и наименее информи­рованными людьми в Западном мире. Я говорю это в связи с распространенным заблуждением о том, что телевидение, буду­чи окном в мир, обеспечивает адекватное информационное обес­печение людей. Многое, конечно, зависит от того, что означает "быть информированным". Не будем останавливаться здесь на ставших уже банальными данных опросов, в соответствии с ко­торыми 70 процентов граждан не знает, кто является Государ­ственным секретарем или Председателем Верховного суда.

Рассмотрим несколько подробнее событие, известное как "кризис заложников в Иране". Я не думаю, что есть другое со­бытие, которое освещалось бы нашим телевидением столь пос­ледовательно. Можно было бы предположить, что американцы знают максимум возможного об этой печальной истории. Одна­ко, зададимся такими вопросами. Будет ли преувеличением ска­зать, что ни один американец из ста не знает на каком языке говорят иранцы? Или, что означает слово "Аятолла"? Или, како­ва суть отдельных составляющих религиозных представлений на­селения? Или, каково содержание основных моментов политической истории страны? Или, кто такой Шах и какова его исто­рия?

Тем не менее, каждый у нас имеет мнение по поводу этого события. В Америке каждый обязан иметь мнение, и, конечно, полезно иметь несколько, когда есть перспектива поучаствовать в опросе. Современные мнения являются существенно отлич­ными от мнений, наблюдавшихся в XVIII-XIX столетиях. Будет более точным определять нынешние мнения как эмоции. Это связано с тем, что такие мнения меняются от недели к неделе — именно об этом свидетельствуют опросы. В данном случае про­исходит то, что телевидение трансформирует само понятие "быть информированным", создавая особый вид информации, которая определенно может быть названа "дезинформацией". Данный термин используется здесь в своем изначальном смыс­ле, так как это делается в ЦРУ или КГБ. Дезинформация не оз­начает ложную информацию. Это скорее искажающая инфор­мация, т.е. сдвинутая во времени, фрагментарная и искусствен­ная. Такая информация создает иллюзию обладания знаниями, хотя на самом деле она лишь уводит от знания. Причем, я от­нюдь не утверждаю, что передачи телевизионных новостей име­ют своей целью лишить американцев возможности когерент­ного и контекстуального понимания своей жизни. Я лишь ут­верждаю, что форматирование новостей под развлечение с неизбежностью предполагает определенный результат. Говоря о том, что телевизионные шоу — новости развлекают, а не ин­формируют, я настаиваю на более серьезных моментах, неже­ли чем просто на том, что мы лишены аутентичной информа­ции. Мы теряем чувство того, что значит быть хорошо инфор­мированным. Невежество всегда может быть исправлено. Однако как быть в том случае, если невежество будет рассмат­риваться в качестве знания? <...>

Проблема состоит в том, что мы чрезвычайно глубоко вклю­чены в мир новостей, созданному по принципу "А теперь ... о другом". В условиях фрагментарности, когда события существу­ют сами по себе, вне какой-либо связи с прошлым, будущим, или с другими событиями все предположения о формировании когерентной картины мира напрасны. Причем это предполагает противоречие. В контексте отсутствия контекста событие исче­зает. В этих условиях каким может быть интерес к тому, что говорит президент сейчас и что он сказал потом? Это не более чем переделка старых новостей. Ничего интересного или развлека­тельного в этом нет. Единственно, что удивляет, так это неспо­собность понимания репортерами безразличия общества. <...>

Я не считаю, что усиление тривиальности в общественной информации имеет место исключительно на телевидении. Я лишь утверждаю, что телевидение является парадигмой для современ­ной концепции общественной информации. Аналогично тому, как раньше это делалось печатью, теперь телевидение стало оп­ределять форму подачи новостей. Телевидение стало определять и то, как необходимо воспринимать эти новости. Представляя нам новости, упакованные как водевиль, телевидение, тем са­мым, принуждает другие средства массовой коммуникации по­ступать подобным образом. Таким образом, общее информа­ционное окружение становится зеркалом телевидения. <...>

Итак, мы быстро движемся в направлении такого информа­ционного состояния, которое может быть определено как пого­ня за тривиальным. Так как имя этой игры использует факты как источник развлечения, так же делают источники новостей. Не раз было продемонстрировано, что культура может способ­ствовать выживанию дезинформации и ложных мнений. Одна­ко до конца не ясно сможет ли культура выжить, если она ста­нет мерой мира за двадцать минут. Или, если ценность новостей будет определяться уровнем аплодисментов, которые они обес­печивают.