В. Зверева

 

«Естественная история» Бюффона

 

«...Не существовало самой жизни. Существовали лишь живые существа, которые открывались сквозь решетку знания, установленную естественной историей».М.Фуко. «Слова и вещи».[i]

 

Рассказывая в «Естественной истории» о том или ином животном – о льве, пантере, волке, крокодиле – римский писатель Плиний Старший из множества известных ему книг выбирал разнородные сведения о том, что представлял собой «герой» его повествования. В главах часто менялись принципы отбора сюжетов, заслуживающих описания. Далекие или необычные существа, как правило, требовали к себе больше внимания, чем те, что жили рядом: о жирафе или гиппопотаме следовало говорить подробнее – на что они походили, каковы были их повадки и свойства, как они соотносились с другими животными.

Читателю «Естественной истории» надлежало узнать, что львы бывают двух видов; низкорослые с короткой курчавой гривой более пугливы, чем те, у которых грива прямая и длинная. У львов тяжелый запах и дыхание; о настроении этого зверя можно догадаться по его глазам и хвосту. Лев милостив – он нередко щадит поверженных, нападает чаще на мужчин, чем на женщин и угрожает детям только когда нестерпимо голоден... Обязательной составляющей «рассказа о льве» была короткая ссылка на то, что писали об этих хищниках Полибий, Помпей, Цезарь, или другие авторы.

Для «обыкновенных» зверей, к примеру,- для лисы, не всегда находилось место в книгах «Естественной истории»: в таких случаях Плиний упоминал о них вскользь, при рассказе о том, как производят на свет потомство крупные и мелкие животные, или говоря о способах лечения болезней, для которых требовался среди других ингридиентов «лисий жир»...

В одном из самых известных и читаемых сочинений в шестнадцатом веке по естественной истории – четырехтомной «Истории живых существ» Конрада Геснера (1551-58 г.) описать лису значило представить исчерпывающую подборку сведений из огромного числа книг, в которых когда-либо заходила речь об этом звере.[ii] Труд автора заключался не в наблюдении или самостоятельном исследовании, а в обширном чтении произведений древних и современных писателей, в извлечении из них по крупицам того материала, из которого можно было составить свод эрудитского книжного знания о своем предмете.

На первых страницах текста помещалась гравюра, сделанная по рисунку с натуры, на которой изображалась лисица.[iii] Весь материал подразделялся на части. В первой говорилось об именах – о том, какие слова обозначают этого зверя в старых и новых языках. Во втором разделе – о разновидностях лис, известных людям (об обычных рыжих, белых, что обитают в Испании, чернобурых, встречающихся в России...). Затем речь заходила о лисьем нраве, повадках, голосе, питании, о том, могло ли это животное пригодиться человеку. В следующей части приводились эмблематические изображения[iv] этих зверей, говорилось о приметах, легендах, девизах, в которых фигурировали лисы, делались ссылки на литературные произведения античных и новых писателей, цитировались фрагменты из Св. Писания, где с лисой сравнивались праведники и грешники, раскрывалось аллегорическое значение животного в различных контекстах. Кажется, что в центре внимания автора было не столько само животное, сколько человек с его способностью наделять тем или иным смыслом вещи в мире, вопрос о том, как в прошлом и настоящем отзывалась культура на существование того или иного Божьего творения...

В знаменитом сочинении «Система природы» Карла Линнея (ок. 1736) все существа имели равное право быть описанными научным языком. На каждого заводился своеобразный «паспорт», в который была занесена упорядоченная информация о внешнем виде, строении, питании, повадках, местах его обитания. Если кто-либо и уклонился от того, чтобы попасть в универсальную классификацию живых существ, можно было не сомневаться в том, что ускользнувшему от взгляда естествоиспытателя животному найдется место во всеобъемлющем порядке, будет присвоено обозначение (в соответствии с двоичной номенклатурой по роду и виду) – лишь только оно попадет в орбиту зрения ученых.

Из приведенных примеров видно, что структура знания о «естест­венном» с течением времени претерпевала большие изменения. Различалось и то, что могло стать «достойным» изучения, и содержание знания, и форма, в которую оно облекалось. Все окружающее человека говорило в текстах непохожими голосами, по-разному представляло себя читателю.

Жанр естественной истории пользовался почтением и у античных писателей, и у европейских авторов Нового времени. Долгое время он привлекал незаслуженно мало внимания исследователей, занимающихся изучением историко-культурной проблематики. Источники такого рода, как правило, рассматривались в рамках истории естествознания; для ученых-естественников подобные тексты выглядят подверженными «старению», поскольку в первую очередь анализу подлежит содержание их концепций – в сравнении с современными теориями.

Думается, что подъем интереса к этому жанру, который наблюдается в работах новых интеллектуальных историков в 1980-е и в особенности 1990-е годы, в большой мере обязан рассуждениям Мишеля Фуко в книге «Слова и вещи». Видение своего способа рационализации как одного из возможных, идеи об относительности знания, его составляющих и принципов, на которых оно строится, рассмотренные на примере текстов «естественных историй», подтолкнули исследователей к тому, чтобы заняться специальным изучением подобных проблем на материале сочинений античных и новоевропейских авторов по естественным наукам.[v]

Для историко-культурного анализа прочтение «естественных историй» может представлять немалый методологический интерес. На первый взгляд предмет исследования – «Природа», или «естественное» – не изменяется с течением времени. Однако в сочинениях, написанных в пределах разных культур, систем ценностей и значений, прослеживается разнообразие созданных в текстах объектов изучения. Сама специфика жанра, то есть подразумеваемое постоянство предмета описания, позволяет более четко разделить форму и содержание текстов, вопросы «что говорится» и «как это сказано». Взгляд исследователя, таким образом, может быть направлен на рассмотрение форм, в которые облекаются истории о мире, форм, в которых представлено знание о природе, что позволяет увидеть разнообразие подходов к культурному конструированию «естественного» и множественность его репрезентаций.

В ходе исследования таких сочинений могут быть выявлены особенности видения мира и полагания смыслов, присущие авторам текстов, установлена культурная обусловленность логики их повествований, специфики письма, их принципов упорядочивания элементов мира, систематизации и построения объяснительных моделей. Кажется, что особого внимания заслуживает изучение эстетики естественной истории. Можно поставить вопрос о том, как в текстах этого жанра выражались представления о «правильном» и «прекрасном», как под их влиянием трансформировалось содержание авторских концепций, как лежащие за ней визуальные образы обнаруживают себя в исследуемом сочинении.

В настоящей статье попытаемся рассмотреть некоторые из этих проблем на основании текста «Всеобщей и частной Естественной истории» Жоржа Луи Леклера де Бюффона (1707-1788) – одного из самых знаменитых произведений ученой культуры XVIII в.[vi]

Слава этого многотомного труда, выходившего на протяжении более сорока лет, была огромной. Жан Жак Руссо считал честью на коленях целовать ступени кабинета, в котором Бюффон создавал свое творение. Еще при жизни Бюффона король Людовик XVI приказал воздвигнуть в честь него статую с высеченной на пьедестале латинской надписью: «Его гений равен величию природы».

В XIX в. труд Бюффона был почти забыт; на фоне научных работ Чарльза Дарвина автора «Естественной истории» стали считать дилетантом. Выдержки из его произведений продолжали публиковаться как нравоучительное чтение для «назидания юношества».

«Естественная история» Бюффона может быть рассмотрена как сочинение удивительным образом характеризующее интеллектуальную культуру середины XVIII века; в нем соединились черты, соответствующие «духу времени», присущие научному энциклопедическому знанию и высокой придворной моде, элементы барочной и классической культуры. Сам Бюффон являл собою воплощение «титаничес­кого» труда, предпринятого во имя Знания и Славы.

Жорж Луи Леклер родился в Монбаре в Бургундии; его дед был судьей, отец – государственным чиновником по солевой монополии. В 1717 мать Анна-Кристина получила большое наследство: семья приобрела землю Бюффон и для отца должность советника в Дижоне. В этом городе Жорж Луи Леклер получил образование в колледже иезуитов, в девятнадцать лет окончил университет Дижона со званием лиценциата прав.

В 1728 г. он увлекся ботаникой, поступив на медицинский факультет университета в Анже. Через пару лет его занятия были прерваны: Бюффон из-за участия в дуэли был вынужден покинуть город и уехать в Нант. Там он познакомился и сблизился с молодым английским аристократом, герцогом Кингстоном, путешествующим по Европе со своим наставником, немцем Хикманом, любителем и знатоком естественной истории. Вместе с ними Бюффон совершил путешествие на юг Франции и в Италию. Общаясь со своими спутниками, встречаясь со светскими людьми и учеными, Жорж Луи Леклер приобрел аристократические манеры в модном в то время во Франции английском духе и разнообразные познания в области естественных наук.

В 1732 г. Бюффон получил свою долю наследства. Часть времени он стал проводить в Париже, где посещал и салоны, и научные собрания, отдавая дань как удовольствиям жизни, так и ученым занятиям. Спустя год двадцатишестилетний Бюффон представил в Академию наук трактат по математике и был избран адъюнктом Академии. Разнообразным проектам, за осуществление которых брался Бюффон, сопутствовал успех. От своего друга, молодого министра Морепа, Жорж Луи Леклер начал получать выгодные государственные заказы на металлические изделия и лес для французского флота. Так Бюффон занялся лесоводством в Монбаре, изучая сорта древесины, пригодной для кораблестроения, стал издавать статьи о физиологии растений, о разведении новых видов деревьев, о восстановлении лесов. В своих землях он основал один из крупнейших в то время во Франции металлургических заводов, при котором была создана лаборатория для опытов с сортами руды и металлами.

В Париже Бюффон жил в зимние месяцы; все остальное время он проводил в Монбаре. Там с присущей ему энергией и страстью к строительству он создавал отвечающие его вкусам и замыслу дворец, на месте разрушенного замка бургундских герцогов, и сады, разбитые на четырнадцати огромных террасах вокруг нового дома.

В 1738 г. Жорж Луи Леклер по приглашению герцога Кингстона совершил путешествие в Англию, где помимо всего прочего он познакомился с разработками британских ученых в области микроскопических исследований. В Лондоне Бюффон стал членом английского Королевского общества. Из поездки он привез с собой, перевел и издал сочинение Ньютона о методе дифференциального исчисления.

Своеобразным поворотным пунктом в карьере Бюффона был 1739 г., когда с помощью сложной интриги он получил должность интенданта Королевского сада в Париже. Королевский ботанический сад был основан за сто лет до того для разведения лекарственных растений и для обучения ботанике, химии и медицине врачей. В саду читались публичные научные лекции. Там же находился Кабинет короля, коллекция которого включала образцы растений, любопытные и редкие диковины. Благодаря деятельности Бюффона ботанический сад превратился в одно из самых популярных и процветающих учреждений в то время: ему удалось собрать для обустройства сада большие частные пожертвования, почти вдвое увеличить его территорию, привлечь к работе высоко образованных людей, сделать королевский сад местом обширных научных исследований.

Помимо ведения других дел, Бюффону было вверено составление описи коллекции королевского Кабинета. Вместо этого он решил осуществить иной замысел: описать весь природный мир, создать всеобъемлющую естественную историю и, в качестве приложения, сопроводить ее рассказом о Кабинете короля. Бюффон планировал издать сочинение в пятнадцати томах, собрать в них многообразные факты из всех отраслей естествознания и через них попытаться представить и понять целое. За этим последовало сорок лет его собственных трудов и десять лет работы продолжателей его дела.

Замысел Жоржа Луи Леклера де Бюффона, на первый взгляд кажущийся невыполнимым, более объясним в контексте интеллектуальной культуры его времени, когда и ученые, и философы переживали увлечение «природой». «Natura», «естественное» встречаются как постоянная тема в рассуждениях самых разных авторов. В текстах Природа представала как первооснова, суть вещей и отношений между ними, как «великая книга мира», предмет изучения, как хранительница скрытых законов, распространяемых на простые физические тела, на общество в целом и на разнообразие человеческих культур, как мудрый наставник, воспитатель, вдохновитель искусств. В произведениях просветителей она могла мыслиться не только как вместилище всего сущего, но и должного – к ней обращались в поисках естественного человека, качеств, присущих от рождения людям, которые следовало культивировать в человеке цивилизованном.

В XVIII в., по замечанию М.Фуко, заговорило то, что до тех пор всегда молчало: все произрастающие, дышащие, двигающиеся существа получили свои голоса. Вместе с «диковинами» и «редкостями», привлекавшими внимание коллекционеров предыдущего столетия, право быть увиденными и изученными обрели растения и животные, окружающие человека в повседневной жизни.[vii]

Для многих современников Бюффона привлекательно выглядели глобальные описания мира и всех вещей в универсуме. В качестве примера можно привести труд швейцарского ученого Шарля Бонне «Созерцание природы» (1764 г.)[viii], где автор рассматривал не только лестницу живых и неживых творений Бога (сопровождая умозрительные рассуждения замечаниями, подкрепленными наблюдениями натуралиста, скажем, о гермафродитизме травяной вши, или об анатомическом строении животных), но и бесконечную систему миров, где каждая вселенная сопоставлялась с книгой на полке необъятной небесной библиотеки. В этом смысле самонадеянное желание Бюффона вполне отвечало духу времени. Кроме того, ученый еще мог позволить себе писать об устройстве вещей во всем мире, не покидая кабинета, приводя в качестве аргументов как мнения предшественников, так и свои персональные впечатления, полученные зачастую без систематических наблюдений и экспериментов.

В 1749 г. вышли три первых тома «Всеобщей и частной естественной истории с описанием Кабинета короля», посвященные Людовику XV. За вводным томом, где говорилось о происхождении Земли, последовало 14 книг о млекопитающих, начиная с человека и заканчивая экзотическими животными, 9 -- о птицах, 5 -- о минералах, 7 книг с дополнениями.

Всего при жизни Бюффона в королевской типографии было напечатано 36 томов. Эти книги, прекрасно изданные, иллюстрированные гравюрами, сразу переводились на европейские языки; выхода каждого нового тома читатели ожидали с нетерпением. После смерти Бюффона его последователь Ласепед опубликовал еще 8 томов на основе записей, набросков и собранных ученым материалов – о яйцекладущих четвероногих, змеях, рыбах и китах.

В работе Бюффону помогал врач Луи Добантон, назначенный хранителем Кабинета короля. В свое время о них Ж. Кювье говорил так:

 

«Бюффон, крепкого сложения, импозантного вида, по природе властный, во всем жадный до безотложного наслаждения, казалось, хотел угадать истину, а не наблюдать ее. Его воображение все время становилось между ним и природой и красноречие его, казалось, изливалось вопреки разуму... Добантон, слабого темперамента, с кротким взглядом, со сдержанностью ... вносил во все исследования самую скрупулезную осторожность; он верил только тому, что видел и трогал, и только это решался утверждать... »[ix].

 

В конце концов, фрагменты, написанные Добантоном – в основном касающиеся анатомии, изучения строения и внутренних органов животных, – практически не вошли в окончательный текст «Естественной истории». Более отвечающие современным представлениям о научном труде, они были противны высокому вкусу читателей. Однако, по мнению исследователей, Добантон внес неоценимый вклад в работу над сочинением, предостерегая Бюффона от чересчур опрометчивых суждений всякий раз, когда его уносило воображение.

Успех сочинения способствовал тому, что в 1753 г. Жорж Луи Леклер де Бюффон был избран членом Французской Академии.[x]

Личность Бюффона притягивала внимание современников; в ней сочетались такие черты, как подвижничество во имя знания, необычайная работоспособность и гедонизм, любовь к радостям жизни, к роскоши и славе как заслуженной награде за труды.[xi] По словам Бюффона, на свете было всего пять величайших гениев: «Ньютон, Бэкон, Лейбниц, Монтескье и я».[xii] Отдельные высказывания самого Бюффона и некоторые суждения о нем знавших его людей превратились в легенду или анекдот, вошли в число популярных цитируемых сентенций. Например, то что можно в полной мере отнести к самому автору «Естественной истории»: «Гений, или творческая сила, есть не что иное как терпение в превосходной степени».[xiii]

Бюффона именовали «французским Плинием».Сходство находили в названиях главных произведений обоих авторов – «Естественная история», в замысле большого эрудитского сочинения и, отчасти – в выборе объекта изучения. Подобно своему знаменитому предшественнику, Жорж Луи Леклер де Бюффон осуществил, казалось бы, непосильную для обыкновенного человека задачу, написав (по его собственным словам, «из головы») множество томов. Этой цели должна была подчиняться вся жизнь ученого-философа, с ее каждодневным распорядком.

Поклонник творчества Бюффона, молодой парижский адвокат Эро де Сешель, посетив знаменитого соотечественника, опубликовал очерк «Поездка в Монбар».

 

«Вот каким образом, – рассказывал Эро де Сешель, описывая достойные восхищения труды Бюффона – он проводил, или еще проводит день свой. В пять часов встает, одевается, причесывается, диктует письма, занимается хозяйственными делами. В шесть идет в свой кабинет, который на самом конце сада, расстоянием от дома по крайней мере в двухстах саженях, и к которому надо идти горою, с террасы на террасу. Там он пишет или ходит в аллеях. Никто не смеет помешать ему; никто не смеет приблизиться. Он перечитывает несколько раз всякое из сочинений своих и кладет его отдыхать. Не надобно спешить, говорит он: через несколько дней глаза освежатся; все лучше увидишь и всегда найдешь, что поправить. Когда в манускрипте много поправок, Бюффон отдает его переписывать секретарю своему, иногда несколько раз, пока совершенно будет доволен мыслями и слогом. ...В девять часов приносят ему завтрак, состоящий из двух рюмок вина и белого хлеба; после чего он работает еще до двух часов, и возвращается в дом обедать. За столом обыкновенно сидит долго; забывает свою ученость, великий ум; любит шутить...».[xiv]

 

Сочинение «французского Плиния» обладает особым свойством, которое в разное время отмечали его читатели: образ Бюффона, «его индивидуальность», вопреки тезису о неизбежной смерти автора в тексте, оказался плотно вписан в текст «Естественной истории». Построение нарратива, выбор языка, стиля, способов репрезентации изучаемого предмета – несут вполне определенное сообщение, рисуя портрет Жоржа Луи Леклера де Бюффона.

Еще до знакомства с исследовательской литературой и отзывами современников, из самого чтения книг «Естественной истории» у меня сложилось впечатление об «авторском теле»: за текстом представал неспешный, пышно одетый «Бюффон» в костюме с кружевами и лентами. Позже, к удивлению, обнаружилось, что именно эта деталь не только отмечалась теми, кто знал ученого, но и стала частью анекдота о нем. Г.Флобер в «Лексиконе прописных истин» приводил наиболее расхожее и банальное высказывание об этом человеке: «Бюффон. Когда писал, надевал манжеты».

 

«Он чрезмерно уважает наряд, уборку, богатые кафтаны; одевается всегда как старинный, пышный барон, и бранит молодого графа, что тот носит простые, модные фраки... В начале рассуждения своего о человеке он сказал, что платье составляет часть самих нас; глаз не отличает сперва человека от его наряда; видит все вместе и по внешнему судит о внутреннем... Бюффон так привык к нарядам, что не может, по словам его, работать, если не хорошо одет, не хорошо причесан. Великий автор идет в кабинет свой, как мы идем в торжественное собрание; он один, но перед ним вселенная и потомство».[xv]

 

Сто лет спустя биограф опровергал излишние домыслы:

«Говорят, он любил блеск и роскошь, что например, он писал не иначе, как в вышитой одежде и кружевных манжетах. Это заблуждение. У себя он одевался просто... Не его вина была, если и в небрежном костюме Бюффон с его высокой талией, открытой фигурой, с его широким лбом и улыбающимся ртом имел вид вельможи и, как говорили, скорее был похож на маршала Франции, чем на человека науки».[xvi]

 

Без сомнения складыванию такого стереотипа способствовала чрезвычайно популярная фраза Бюффона: «Стиль – это сам человек». Но при этом даже опираясь на собственный читательский опыт, кажется, можно говорить о том, что «ленты» причудливо запечатлены в самом тексте. Они столь осязаемы, что именно через них читателю открывается та «Природа», которую описывал Бюффон, и что они стали неотъемлемой частью знания о естественном мире.

Обратимся к тексту «Естественной истории», ограничивая рассматриваемое сочинение томами, посвященными преимущественно общим методологическим вопросам, истории человека и четвероногих млекопитающих.[xvii]

Для философов и ученых XVIII в., как представляется, сохраняла свое значение метафора, которую приводили в свое время и Галилей, и Бэкон, и Декарт: Природа как «великая книга мира» (сопоставимая с великой книгой духовного откровения  – Св. Писанием). Ее явленность, открытость для «чтения» составляла необходимое условие и залог исследования, ведущего к познанию истин: требовалось уметь «прочитать», понять и верно интерпретировать ее слова. Однако, каждый читатель, любой из «великих гениев», неизбежно сам писал ее текст, творя познаваемый мир по своему подобию. Во всяком сочинении, где изучалась Природа, концепты «природного», «естественного» созидались искусственно, как сложные культурные конструкты. «Книга мира» могла быть написана в разных жанрах, Природа могла говорить разными языками. Для Бюффона ее текст создавался в жанре «Естественной истории»; выразительные средства и способы репрезентации должны были соответствовать величию избранного предмета.

Сочинение начинается словами, призванными выразить удивление и восторг перед завораживающим многообразием Природы.

 

«Естественная история, взятая во всем ее пространстве, есть история безграничная; она объемлет все предметы, что нам являет вселенная. Это чудесное множество четвероногих, птиц, рыб, насекомых, растений, минералов и т.п., представляет любопытству человеческого разума огромное зрелище, которое в целом столь велико, что, кажется, оно неисчерпаемо в своих деталях. ...Когда мы бросим впервые взгляд на это собрание разных, новых и чужеземных вещей, первым проистекающим чувством будет изумление, смешанное с восхищением, и первым происходящим от него размышлением – смиренное обращение к самому себе».[xviii]

 

Удивление – важная составляющая такого исследования, однако само по себе оно не подсказывает ученому тот путь, по которому ему предстоит пойти. Данный фрагмент можно сопоставить с рассуждениями автора «Системы природы» – Карла Линнея, главного оппонента Бюффона, шведского натуралиста, который изучал и описывал Природу методами и языком, в корне отличными от тех, которые избрал его французский коллега.

 

«Обширность царства животных, чрезвычайное множество заключающихся в нем тварей, и великое между родами их различие едва бы возможно было обозреть человеку и привело бы его в величайшее замешательство, в котором невозможно приобрести порядочного об истории животных понятия, ежели бы не подумал о средствах, как бесчисленное множество предметов ясно и порядочно впечатлеть в памяти своей».[xix]

 

Основное методологическое расхождение между двумя учеными заключается в том, какие следствия выводятся ими из сходной посылки – из замешательства наблюдателя, перед которым открывается непередаваемое разнообразие видов, хвостов, крыльев, пятен на шкуре, копыт и когтей. Текст «Книги мира» должен быть структурирован, разбит на главы и объединен общей логикой повествования.[xx] Как следовало упорядочивать хаос?

Первое различение тварей Божьих давал Ветхий Завет. Наиболее авторитетным писателем, который ввел свое разделение живых существ был Аристотель.[xxi] Способ, предложенный Линнеем, учитывал и рассуждения Аристотеля, и ученых XVI-XVII вв. Он состоял в том, чтобы опираясь на труды предшественников, собственные наблюдения и опыт выделить ряд признаков, на основании сходства и различия которых построить универсальную классификацию – в данном случае, классификацию животных. Открыв, таким образом, присущий самим вещам порядок, можно было руководствоваться им и в дальнейшем, помещая каждый новый вид на свое место, открывая классы и отряды, находя подтверждение существованию универсалий в окружающем мире.

Этот путь рационализации, использованный в трудах шведского ученого, (признанный наукой XIX в.) казался Бюффону совершенно неприемлемым. Для него ложной представлялась идея построения классификации как искусственно конструируемого порядка, проецирующегося на природу, «подчинения произвольным законам законов природы».

Интересна аргументация Бюффона: по его мнению, человек испытывает непреодолимую потребность в упорядочивании разнообразных вещей, возможно не связанных между собой. Последовательность, объединение предметов в союзы, классификация – свойство ума, способности рассуждать. «Мы имеем врожденную склонность представлять себе во всех вещах некоторый род порядка и единообразия»; доверие ведет к тому, что исследователи «строят системы на неясных основаниях, которые никто никогда не проверял, и которые служат лишь тому, чтобы показать желание находить сходство между самыми различающимися предметами, регулярность там, где царит разнообразие...».[xxii] Но если эта процедура неизбежно присутствует в человеческих умозаключениях, то важно отдавать себе отчет в том, насколько условно, «сделанно» каждое используемое обобщение.

Были ли эти идеи оригинальными? С одной стороны, выбор облика, который примут естественные науки XIX в., во времена Бюффона не был предопределен. С другой, кажется, что точка зрения французского философа не была самой распространенной: наоборот, в среде интеллектуалов существовал устойчивый интерес к «должному», к поиску модели, нормы, закономерности. В особенности это было характерно для рассуждений французских просветителей, с которыми непосредственно общался Бюффон.

Заметим, что для Линнея констатация множественности форм в мире служит точкой отталкивания; в своем сочинении ученый как бы преодолевает ее, подчиняет своей логике. Для Бюффона именно это и есть предмет эстетизации и исследовательского интереса. В своем тексте он заботливо взращивает идею множественности, несводимости и беспорядочности как чарующей и наполненной смыслом составляющей бытия.

 

«Чудное число произведений природы тогда составит самую малую часть нашего удивления; ее механика, искусство, богатство и даже ее беспорядки привлекут все наше восхищение. Человеческий разум, слишком малый для этой громады, подавленный множеством чудес, изнемогает. Кажется, что все, что может быть, уже есть; десница Творца распростерлась не ради того, чтобы даровать жизнь ограниченному числу видов, но сразу создала целый мир существ, относящихся и не относящихся друг к другу, бесконечность гармоничных и противоречащих сочетаний, постоянство разрушений и обновлений».[xxiii]

 

Естественная история для Бюффона, как и для его предшественников – повествование, сумма рассказов об изучаемых видах. Ученому следовало «узнать все, что относится к их рождению, воспроизведению, организации, обычаям, одним словом, историю каждой вещи в отдельности». [xxiv]

Можно попытаться ответить на вопрос, каким образом, по мнению Бюффона, возникало знание о «вещах», и что к нему относилось. На естественные предметы следовало «...вначале долго смотреть; смотреть почти без умысла» (чтобы не придти к заранее готовым результатам) и часто их «пере­сматривать».[xxv] В результате такой практики в уме наблюдателя постепенно складывались «долговременные впечатления», которые вели к правильным заключениям.

 

«...Надобно иметь терпение, чтобы долго смотреть на предмет со всех сторон; смотрев долго, наконец понимаем его».[xxvi]

 

Из этого рассуждения, которое в работах современных исследователей нередко оценивалось как уязвимое, можно сделать вывод о том когнитивном статусе, которым для французского философа обладало зрение. Верно направленный взгляд был способен давать истинное знание. Естественная история, таким образом, мыслилась как называние видимого, именование тех вещей в мире, которые между собой различал взгляд. Бюффон как натуралист не ставил опытов, не экспериментировал с изучаемыми объектами. Идея собирания вещей и медленного их разглядывания обнаруживается в данном сочинении как высказанное автором намерение («собрать по образцу всех произведений, находящихся в нашем мире»)[xxvii] и как основной принцип организации материала (созерцание каждого нового животного в специально отведенном ему текстуальном пространстве).

В конце XVI в. знаменитый ученый Альдрованди впервые счел нужным поместить в текст естественной истории изображения скелетов зверей. Мысль о возможности увидеть живое существо «изнутри», о необходимости детально знать его анатомическое строение завладела воображением исследователей XVII столетия, особенно, после публикации труда Гарвея о системе кровообращения.[xxviii] Веком позже, несмотря на увлечение оптическими приборами, микроскопом, ученые, казалось, на время утратили интерес к этой идее. В «Естественной истории» взгляд Бюффона, как правило, скользил по поверхности рассматриваемой формы, не устремляясь вглубь, не рассекая предмет. (Не удивительно, что из основной редакции текста были исключены «потроха г-на Добантона»).

Статьи сочинения, посвященные животным, обычно начинались с внешнего описания, рассказа о «естественных» свойствах вида. (Отметим, что первостепенность зрения для складывания знания о предмете сказалось и в том весьма малом внимании, которое уделялось характеристике «звуков» и «запаха» существ). К минимуму была сведена та часть, в которой говорилось о «предании», о легендарных качествах того или иного зверя. Однако эта составляющая не исключалась вовсе: она продолжала бытовать в «Естественной истории» как важная отсылка к традиции, к трудам предшественников. Так, согласно автору этого произведения, «поскольку люди всегда вслед за истиной приводят небылицу» мангуст ведет себя так как подобает фараоновой мыши у Плиния и гидре в средневековых бестиариях. Он, испытывая «антипатию к крокодилу, забирается внутрь его тела, пока тот спит» с раскрытой пастью, и разрывает его когтями и зубами.[xxix]

Бюффону, несмотря на утверждение об относительности систематики, было необходимо предложить свой способ внесения порядка в «предметы» мира. Работу натуралиста, которую проделывал Бюффон и его коллеги, можно сравнить с изготовлением большого шкафа с полками, на которых помещались живые существа. Выбор автора «Естественной истории» состоял в том, какие «полки» сделать для своей конструкции, в каком порядке «рассадить» по ним своих героев. Сама форма письменного текста, в которую облекалось знание, требовала определенного расположения частей нарратива, с началом и концом, центром и периферией. Бюффон избрал такой путь построения текста, при котором читателю была видна условность последовательности глав и, одновременно, она могла восприниматься как само собой разумеющаяся, «естественная».

Создания располагались по мере близости или удаленности от человека той культуры, к которой принадлежали и автор, и читатели. Первые статьи были посвящены домашним «обычным» животным. Описания лошади, осла и быка заняли целый том; в следующем говорилось об овце, козе, свинье, собаке и кошке. На этих примерах можно было раскрыть некоторые характерные признаки, свойственные живым существам, поставить общие вопросы. Хорошо известные животные давали наилучшую пищу для размышления, для извлечения урока, морали, для философских заключений. Далее шел рассказ о диких зверях, обитающих рядом; постепенно повествование доходило до экзотических диких зверей, обитателей Африки и Нового Света. Объем статей сокращался, но по прежнему в них содержались рассуждения о чертах, повадках, образе жизни животных, на основе которых делались некоторые общие философские выводы.

Мысль о ненадежности систематики подразумевала такое видение мира, где господствовала множественность индивидуального. В своих текстах Бюффон предпочитал писать о частных явлениях, как единственно возможных, о живых существах вне родов, отрядов и классов. Всеобщее должно было раскрываться через отдельные примеры. Что же, в таком случае, могло приниматься за «единичное», «индивидуальное» в сочинении, которое претендовало на всеобъемлющее описание?

В тексте Бюффон использовал самое простое, наименьшее обобщение – «вид», и вводил понятие «прототип». «В природе имеется общий прототип в каждом виде, по которому образован каждый индивидуум; но этот прототип, как кажется, реализуясь, изменяется или совершенствуется благодаря обстоятельствам. Таким образом, в отношении некоторых качеств имеется странная на вид изменчивость в последовательности индивидуумов и в то же время замечательное постоянство у вида в целом».[xxx] Другими словами, любое существо, например, любую лошадь, можно было возвести к «прототипу», то есть к «лошади» как устойчивому набору повторяющихся признаков, которые были не раз и навсегда данными, а обладали изменчивостью.[xxxi]

Идея типов не противоречит желанию изучать единичное: запечатлеваясь в неисчислимых уникальных существах, «тип» мог рассматриваться в качестве «индивидуального» начала – в сопоставлении с множеством иных видов – для фиксирования различий, несовпадений.

Для того, чтобы понять логику ученого, изучающего всеобщее и частное в природе, можно поставить вопрос о том, что в его представлении было создано «от начала времен» и как это «сотворенное» находится в мире «здесь и теперь». В сочинениях Бюффона присутствует мысль о «поразительном сходстве» внешнего строения и внутренних органов у всех живых тварей.

«Если среди необъятного разнообразия живых существ, населяющих вселенную, мы выберем животное или даже тело человека в качестве основы нашего исследования и отнесем к нему, путем сравнения, другие организмы, мы найдем, что хотя все они существуют отдельно и все постепенно варьируют до бесконечности, существует в то же время примитивная и общая схема, которую мы можем проследить очень далеко... ». Это подобие «...говорит с неизбежностью об идее первичного замысла, лежащего в основе всего».[xxxii]

 

Данная идея, встречающаяся в работах многих ученых, может вести их к рассуждениям о Божественном плане, о «лестнице существ», объединяющей все живые и неживые создания.[xxxiii] Однако в трудах Бюффона сама по себе констатация изначального «замысла» не позволяет однозначно истолковать вопрос о том, как этот философ представлял себе процесс создания мира.

Так, в своих работах убежденный протестант Карл Линней последовательно придерживался христианского взгляда на Творение. Возможно поэтому в его мире существовала изначально заложенная система, классификация, которую надлежало «открыть» исследователю. «Природа» мыслилась как «непременный Создателя закон, по которому всякое существо есть то, чем оно от Бога создано и действует так, как оному действовать предписано».[xxxiv]

Бюффон, по всей видимости, не был религиозен: исполняя в повседневной жизни все обряды католической церкви, он, тем не менее, объяснял свои действия нежеланием провоцировать ненужные трения с церковью. В первых томах «Естественной истории», где говорилось об образовании Земли и возникновении жизни, авторская концепция не имела ничего общего с ветхозаветной историей сотворения мира. Богословы Сорбонны направили Бюффону официальное письмо: в нем были перечислены допущенные им «ошибки» и содержалось требование признать и опровергнуть их в следующем томе. Ученый, не вступая в споры, согласился с таким возражением (хотя и не стал опровергать сам себя) и дело постепенно было забыто. Вследствие этого, в тексте «Естественной истории» трудно определить, где и как общая христианская риторика расходится или совпадает с воззрениями самого автора.

Как бы то ни было, Бог-Творец в сочинении Бюффона, похоже, был выведен за пределы мира. Кажется, что «замысел» или «общая схема» в его представлении существовали не столько как Божественная «идея», сколько как реализация одного и того же принципа, повторяющегося на разных уровнях бытия. Для Бюффона было приемлемым творить свой мир таким, в котором он мог бы блистать, «купаться» в эстетически осмысленном разнообразии форм, всякий раз обнаруживать что-то новое, неожиданное и увлекательное, от чего могли бы получать удовольствие он сам и его читатели.

Одной из величайших тайн природы Бюффон называл проблему родства в животном мире. Был ли у похожих животных общий предок? Например, не произошли ли осел и лошадь от одного и того же вида? Утвердительный ответ предполагал бы, что созданные Богом твари трансформируются с течением времени. В тексте автор «Естественной истории» приводил аргументы, которые могли бы подтвердить эту точку зрения (в трудах ученых XIX в. она преобразовалась в теорию эволюции). Однако, наряду с ними Бюффон выдвигал контр-доводы в пользу того, что сотворенные виды не могли превращаться один в другой. Думается, что для самого Бюффона была приемлема такая позиция, которая сочетала элементы обеих, противоречащих друг другу гипотез.

Каждые «первые индивидуумы», согласно французскому натуралисту, были созданы Богом. Так, зебра могла бы быть моделью осла и лошади, если бы в природе все существа не являлись бы оригиналами и не имели бы «равного права быть сотворенными».[xxxv] Но все последующие индивиды изменялись с каждым поколением в зависимости от обстоятельств – «деградировали» или «улучшались», на что влияли климат, пища, одомашнивание («муки рабства»), комбинация признаков из-за скрещивания разных особей, наследование приобретенных черт. Иначе говоря, в природе, по мнению Бюффона, присутствовало движение – в противоположность «статическим» концепциям, где все сущее дано раз и навсегда в одних и тех же формах. Но при этом, в теории Бюффона, все виды как бы располагались на своих полочках, перегородки между которыми непроницаемы.

Тезис о постепенном движении природы подтверждала новая наука – палеонтология, которой увлекался Бюффон. Свидетельства гибели доисторических животных интерпретировались ученым как подтверждение изменчивости, которой подвержены все виды.[xxxvi] Из этого положения следовал весьма важный вопрос о целесообразности творений. Наиболее распространенной точкой зрения в науках была идея о том, что Божественность замысла предполагала наличие цели, положенной всем созданиям. В природе не было ничего лишенного высшего смысла: как, к примеру, писал Линней, мудрость Бога видна уже в том, как Он заботливо оградил легкие и сердце ребрами.

В своих рассуждениях на этот счет Бюффон был достаточно оригинален: в «Естественной истории» неоднократно повторялась мысль о бесцельности, случайности возникновения форм в природе. Со временем, из более «удачных» существ образовались устойчивые виды, остальные же вымерли подобно мамонтам. Некоторые из нынешних животных, по мнению Бюффона, подтверждали эту гипотезу: так, скажем, гибель ожидала несуразного ленивца, мало приспособленный вид, особенно если бы в его «естественную историю» вмешался человек.

Как строилось знание о двух видах – знание о том на какую полочку поместить каждый из них? Достаточно важным для этого было установление сходства между изучаемыми существами. Выявление похожего подразумевало возможность делить целое на элементы (вплоть до «организованных молекул», в соответствии с ньютоновской картиной мира) и сравнивать простейшие части.

Однако принцип сходства в науках XVII-XVIII вв. играл иную роль, чем для средневековых ученых, по логике которых свойства и качества одного предмета по аналогии переносились на другой, внешне ему подобный (корень мандрагоры похож на человека, следовательно с его помощью можно лечить больных). По словам М.Фуко, после критики этого принципа в «Рассуждении о методе» Рене Декарта, сходство стало «поводом совершить ошибку».[xxxvii] Другими словами, из него больше не выводилась аналогия; наоборот, за констатацией сходства должно было следовать нахождение различия. Именно оно воспринималось исследователями как более значимое и расценивалось как подлинный критерий перехода от одного предмета (вида) к другому.

В природе, согласно тому же Декарту, нет пустоты. Природа представлялась непрерывной; для Бюффона различие мыслилось в качестве конструктивного элемента, который выполнял связующую роль между всеми живыми существами. При этом, оно для автора «Естественной истории» было наделено эстетическим значением. Любопытный пример содержится в главе, посвященной популярной во времена Бюффона теории о влиянии климата на облик, характер и обычаи человека. Описывая народы, населяющие Землю, ученый говорил в том числе о жителях Мадагаскара – людях с хвостами.

Все люди под влиянием климата, пищи и нравов различны. Эту идею переживали европейские философы на протяжении целого века, столкнувшись с опытом других неевропейских культур (при этом каждый воспринимал и осмысливал ее по-своему). Бюффону нравилось фиксировать несовпадения, множественность. Думается, что хвостатый народ появился в тексте благодаря общей логике поиска отличий. В сочинении нужно было последовательно показать представителей человеческого рода, с их удивительной несводимостью друг к другу. Кажется, что Бюффон был очарован самой идеей наполненных многообразием кругов, расходящихся от центра, в котором пребывал он сам.

В его сочинении все «круги» существ, включая животных, птиц, рыб описаны вокруг человека: естественная история Бюффона антропоцентрична. Несмотря на сходство с животными, его, обладающего разумом и душой, нельзя было причислить к млекопитающим. Человек, вершина творения; по Бюффону, помимо других свойств, он обладал знанием о прекрасном – важным качеством, для созидания красоты в окружающем мире. Красивое в природе редко существует само по себе:

 

«...Модель прекрасного и хорошего как бы рассыпана по всей земле и ... в каждом климате пребывает  лишь часть ее, (которая постоянно дегенерирует, пока ее не соединят с другой порцией, взятой издалека...)».[xxxviii] Красота мыслилась как результат некоего вполне продуманного усилия. Бюффон полагал, что прекрасной природу делал человек-преобразователь: запущенная, без должной «регулярности», дикая природа сама по себе ждала прикосновения человеческой руки.[xxxix]

 

Красота, значимый принцип для текста «Естественной истории», могла быть критерием для знакомства читателя с тем или иным существом. Какие признаки могли оцениваться автором как проявления прекрасного?

 

«Зебра, возможно, сложена лучше всех четвероногих животных и наиболее изящно одета». Зебра напоминает осла, кроме того «у нее облик и грация лошади, легкость оленя, и платье, расчерченное черными и белыми полосами, расположенными попеременно с такой правильностью и симметрией, что кажется, будто природа использовала линейку и циркуль, чтобы его расписать... Издалека похоже, что это животное отовсюду окружено лентами...».[xl]

 

Созидая нечто прекрасное природа как бы подражала искусству с его пропорциональностью форм и точным расчетом, -- что заставляло автора «Естественной истории» восклицать: «Как прекрасна эта культурная природа!». Кроме того, по всей видимости, в качестве одного из признаков «красивого», в сочинении Бюффона выступала эклектичность строения какого-либо вида, заимствование им лучших качеств у разных существ. Культурная красота видов у Бюффона соотносилась с идеей пользы, которую мог извлечь для себя человек.[xli]

 

«Жираф – одно из первых, самых прекрасных и крупных животных, – которое, не будучи вредным, в то же время является одним из наиболее бесполезных».[xlii]

 

По мысли автора, пользу должно было давать само знание о животном. Его следовало представить в тексте таким образом, чтобы рассказ о нем содержал наставление, моральный урок. «Нравы» зверей перекликались с человеческими нормами и ценностями; их повадки иногда получали этическую оценку (так, читателю имело смысл задуматься о добродетельном поведении коня или собаки, и не подражать вероломству кошек). Немаловажным, как кажется, был неявно присутствующий во всей «Естественной истории» подтекст: «Счастие в нас самих, оно нам дано».

Природе в «Естественной истории» соответствовали свой голос и вид: ей предлагалось определенным образом говорить и выглядеть. Для Бюффона вопрос о том, каким языком следовало описывать столь величественный предмет, был едва ли не первостепенным. Современники французского автора полагали, что он был не только крупным ученым, но и выдающимся писателем. Во Франции XIX в. более пятидесяти раз переиздавали знаменитую «Речь о стиле», произнесенную Бюффоном в 1753 г. при вступлении в Академию.

И Бюффон, и его оппонент Линней, искали такой способ выражения мысли, который не противоречил бы объекту, язык аутентичный самой природе. Из текста шведского натуралиста были изгнаны и метафора, и ирония; в статьях общий тон был подчеркнуто нейтральным, тяготеющим к «объективному» описанию. Бюффон же, в свою очередь, стремился использовать в письме приемы классической риторики, и переосмыслив их, добиться того, чтобы выверенность возвышенного и одновременно простого стиля максимально совпадала с содержанием высказывания.[xliii] По словам Эро де Сешеля, Бюффон соотносил «мысль с выражением, как число с числом: удивительная точность – следствие его математических упражнений».[xliv]

Текст «Естественной истории» сопровождали иллюстрации, раскрашенные гравюры, которые выполнил знаменитый художник Жак де Сев. Все изображенные на них существа были более чем «культурны»: звери позировали на фоне «естественного» пейзажа (как правило, «типичного»: например, египетский мангуст рядом с пирамидами, лиса – возле курятника, болонка – на бюро со свечой), нередко для большего эффекта их помещали на пьедесталы. Обезьяны походили на настоящих джентльменов. Птицы сидели чинно сложив крылья, не пытаясь летать; изредка хищники, от которых ожидалась жестокость, аккуратно вкушали свою добычу («живые» птицы и звери появились на иллюстрациях, когда и движение и воздух стали частью их вербального описания, которую привнесли натуралисты XIX в.). Главы, повествующие о человеческих уродствах, сопровождались соответствующими картинами, где «монстры» располагались в кабинетах на фоне затейливых драпировок и цветов.

Иллюстрации в «Естественной истории» не были второстепенным элементом. Слитность текста и изображения создавала нужный образ, эстетическое было неотъемлемой частью познавательного. В сочинении Бюффона были установлены определенные рамки и линзы для восприятия «естественной природы». Такой – интересной, приятной, поучительной, культурно-красивой – ее надлежало увидеть и широкому и узкому (профессиональному) кругу читателей. Перефразируя Линнея, Жорж Луи Леклер де Бюффон «заставил любить» и науку, и природу, что «послужило на пользу» им обеим.